— Она упоминала кое-что еще…

— Лгунья! Джованни обожал Изабеллу. Мы стали ей родителями, а не бабушкой и дедушкой! — Утомленная гневом, Франческа откинулась в кресле. — Я сказала достаточно. Можете выкидывать меня из дома, но я не открою секретов мужа.

— А как насчет вашей внучки? Неужели она не заслуживает уважения? — Я схватил Франческу за руку и почувствовал, что ее морщинистая, вся в печеночных пятнах кожа стала тоньше рисовой бумаги. — У нее украли сердце!

Итальянка отдернула руку, ее лицо превратилось в камень.

— Вы должны были ее оберегать. Разве это не обязанность мужа? — проговорила она с тихой злостью.

В ветвях над нами заворковал голубь, и эти мирные звуки показались мне насмешкой над нашим раздором. Я еле сдержался, чтобы не ответить грубостью старой даме.

— Говорю вам, я ничего не знаю. — Она попыталась встать, и я заметил, как тряслись ее локти, когда она опиралась о ручки кресла. — Аадель, пакуй вещи, нас выставляют вон!

Ее крик напугал голубя, и он шумно вспорхнул с дерева, обрушив на плечи старой дамы дождь из листвы. Она не стала ее отряхивать.

Аадель поднял на меня глаза. Я встал.

— Все в порядке. Никого не выгоняют. Я просто зашел попрощаться. Уезжаю на несколько недель.

Франческа откинулась на спинку стула. Я медлил, не в силах уйти без ее последнего «прощай».

— Конечно, уезжаете, — пробормотала она в сгущающейся темноте. — Англичане всегда так поступают.

Я сидел на кожаном сиденье допотопного «бентли» компании и вдыхал терпкий запах салона вперемешку с сигаретным дымом водителя. Утром, добравшись кружным путем до маленького аэропорта, я сдал астрариум в багажное отделение самолета Андерсона, и теперь радовался, что он летит впереди меня, будто какая-то часть Изабеллы, и будет встречать меня в Лондоне. В машине я был отделен от мира, но печальные события минувшего месяца следовали за нами, будто кильватерная струя корабля.

Я опустил стекло, и в салон ворвалась музыка города: гудки машин, крики уличных торговцев, звон колокольчиков в упряжи лошадей. Между домами висели кричащие украшения к празднику Рамадан, на ветру развевались выцветшие ленты с поблекшей мишурой. Сгущались сумерки, и на улицах появлялись вечерние торговцы: продавцы фиников, инжира, орешков, наловленной за день свежей рыбы. Они аккуратно раскладывали на брезенте свой товар. Из магазинов и офисов спешили домой молодые женщины с экстравагантными прическами, в европейских платьях, за столиками кафе собирались поболтать старики.

Я вспомнил, как по-детски гордилась Изабелла, показывая мне свой город, держала меня за руку на этом самом сиденье, то вспыхивала, то гасла, как испорченная трубка дневного света.

— В аэропорт? — спросил водитель, стараясь перекричать уличный шум. — Мы едем в аэропорт? Так?

— Шукран — спасибо.

Я посмотрел в заднее окно, борясь с неожиданной волной грусти. Уезжать не значит ее терять, и память — это что-то вроде жизни после смерти, убеждал я себя, но не находил утешения в своих рассуждениях.

Машина миновала станции очистки воды, разросшиеся вокруг окраин Александрии города-спутники и оказалась в прохладе пустыни. На темнеющем горизонте, словно первобытные светильники, показались факелы нефтеперегонного завода, и я успокоился. Над несущейся вперед машиной отверзся зев слепого неба, и я вспомнил, как Изабелла любила подобные вечера.

Лондон, июнь 1977.

Подернутое дымкой английское солнце поразило после ослепительного блеска Египта. Я ехал из аэропорта Хитроу через промышленные районы, предместья Большого Лондона, Чизик с его огромными викторианскими домами и садами, в толкотне Шефердз-Буш, мимо рядов пансионов на Ноттинг-Хилл, пока не оказался в Западном Хампстеде. Пригородный пейзаж вернул меня к запахам, видам и звукам Англии.

Я вышел из такси. Откуда-то доносились едва различимые звуки регги и пение птиц, воздух был пропитан влагой, как обычно в начале лета, создавая атмосферу тягучей чувственности, удивлявшую даже лондонцев. Наша квартира располагалась на верхнем этаже викторианского дома. Шторы были задернуты. Глядя на окно, я представил, как их раздвигает Изабелла и, как всегда, когда ждала меня из поездок, всматривается в улицу с озабоченным лицом. Однако шторы остались закрытыми, и у меня от горя едва не подкосились ноги.

— Приятель, ты в порядке? — высунулся из машины таксист.

Я кивнул и повернулся взять чемодан. Машина отъехала, а я, пока нес свой багаж по тротуару, заметил в маленьком садике перед домом двойняшек из соседнего подъезда — один равнодушно ковырял в носу, другой чесал покрытое струпьями колено. Дети недавно разведенной пары. Их работающая мать редко бывала дома, и Изабелла время от времени приглашала мальчиков в нашу квартиру и угощала чаем с рахат-лукумом, который присылала ей из Египта Франческа.

— Мистер Уарнок! — закричал, свисая с ворот, Стенли, старший из братьев. На его преждевременно повзрослевшем, осунувшемся лице появилась недоуменная мина. Я нехотя повернулся — этого момента я боялся больше всего.

— Где Исси? — Его голос звенел беспокойством. — Вы ведь не расстались, не развелись? Правда?

— Стенли, я только что из самолета, летел очень долго…

— Она от вас ушла? — К брату на воротах присоединился Альфред, и оба смотрели на меня с явным осуждением. Их не по годам развитые, не доверяющие ничему взрослому светлые головки были наголо обриты.

Я колебался. Братья обожали Изабеллу. Она даже научила их нескольким итальянским словам. И они, завороженные ее энергичными жестами, повторяли за ней с ужасающим северолондонским акцентом: buon giorno, buona sera, arrivederci.[22] Переполненный чувствами и не в силах отвечать, я сел на чемодан. Ворота скрипнули, открылись, и секундой позже в моей ладони оказались маленькие прохладные пальчики.

— Мистер Уарнок, что, все так плохо? — Глаза Стенли округлились, в них стояло не детское сознание трагедии.

— Я ее потерял, — прошептал я.

— Как потеряли? Целого человека? — недоверчиво спросил Альфред из-за ворот. Но по тому, как задрожала нижняя губа Стенли, мне стало ясно, что он все понял.

— Пошли, — сказал он Альфреду и увел брата в садик.

Наша квартира находилась в Западном Хампстеде, районе неимущего среднего класса, где разведенные, холостяки и вечные старые девы коротали время в своих комнатушках наедине с электрическим чайником. Но это был мой любимый лондонский район: мне нравилось его полугородское расположение. Квартирка была небольшой — я купил ее, когда только-только устроился на первую работу и, воспользовавшись этим, получил ссуду по ипотеке. Это стало важным событием — я первый в семье обзавелся собственностью и в двадцать четыре года почувствовал, что вырываюсь из круга бедности, преследовавшей поколения моих предков.

Квартира имела одну спальню и представляла собой удачно переделанный чердак. Кухня выходила окном на соседний асфальтированный двор и была размером с большой шкаф. Гостиная, она же столовая, находилась на другом уровне: маленькая деревянная лестница вела в спальню, где хватало места только на одну двуспальную кровать. Потолок нависал так низко, что я едва мог стоять во весь рост. Самым приятным в квартире была терраса, находившаяся под двумя окнами спальни между викторианскими печными трубами из красного кирпича: убежище, скрытое от взглядов из окон соседних домов, откуда открывался прекрасный вид на северо-запад Лондона. В хорошую погоду я выносил сюда большой телескоп, обычно стоявший прислоненным к стене спальни, и привинчивал к тонконогому штативу. И тогда звезды над оранжевым городским небом служили мне метафизическим средством избавления от порождаемой Лондоном и квартирой клаустрофобии.

Я втащил чемодан в холл и понес по лестнице. Краска на стенах потрескалась и облупилась, ковер был в пятнах и вытерт подошвами тысяч жильцов, которые ходили здесь до нас. Из квартиры на первом этаже, где жила молодая пара сикхов из Индии, поднимался сильный запах карри. Я постоял на площадке.