— О, Франческа, извините.

Домоправитель жил в пристройке позади виллы. В его распоряжении находились спальня и кухня, одновременно игравшая роль гостиной. На стене рядом с портретом Насера горделиво красовалась фотография Асхрафа в выпускной мантии. Я присел на краешек дивана, с которого так и не сняли пластиковую упаковку. На улице Аадель звал сына.

Вошел Асхраф. На нем была традиционная одежда, на лбу синяк — свидетельство многих проведенных в мечети в молитве часов, знак набожности. Я мельком подумал, как бы отнеслась Изабелла к религиозному рвению своего друга детства. Он тепло пожал мне руку.

— Да пребудет с вами мир.

— И с вами тоже, — отозвался я.

Асхраф сел напротив меня на кухонный стул. Молчаливой тенью появилась жена Ааделя и подала нам мятный чай.

— Отец сказал, что вы хотели узнать… об особых занятиях Джованни Брамбиллы, — осторожно начал он.

— Давайте называть вещи своими именами. Это ведь был какой-то культ? Разве не так?

Асхраф пристально посмотрел на меня. Я знал, что, несмотря на свои близкие отношения с Изабеллой, он никогда полностью не доверял мне.

— Оливер, вы же знаете, что Джованни Брамбилла был мне как родной дедушка, — произнес он. — Эта семья и моя семья. Я никогда бы их не предал. Но я любил Изабеллу. А она любила вас. Иначе я бы не сидел сейчас с вами.

Я почувствовал, как меня охватывает злость.

— Вы знали об этом, когда были детьми? О воспроизведении древних ритуалов, которые предпринимались в безнадежной попытке вызвать прежних богов. Но с какой целью? Ради того, чтобы Джованни мог сохранить свои деньги!

— Пожалуйста, месье Оливер, не говорите так громко. — Аадель подошел к окну и, поспешно закрыв ставни, повернулся ко мне и нахмурился. — Здесь нельзя обсуждать подобные проблемы открыто. В нашей стране полно шпионов.

Асхраф положил руку на отцовское плечо.

— Я родился сыном слуги, поэтому не мог пользоваться… некоторыми привилегиями. Хотя мне в этом отношении повезло больше: однажды я стал свидетелем обряда. Мне было около одиннадцати лет, а Изабелле восемь. Ее мать ушла незадолго до этого. Это случилось в тот год, когда Насер унизил европейцев, после того как мы победили вторгшиеся в страну армии англичан, израильтян и французов. Помню, какой в этом доме царил страх. Джованни Брамбилла понимал: если Насер национализировал Суэцкий канал, то рано или поздно национализирует все остальное, включая хлопкоперерабатывающую промышленность. Он был в ужасе от перспективы потерять фабрику, дом, свои миллионы. — В голосе Асхрафа послышалось сдерживаемое годами возмущение.

Отец взял его за руку.

— Успокойся, Асхраф. Все в прошлом.

— Это прошлое оставило в нас след, — ответил по-арабски Асхраф и снова повернулся ко мне. — Мы были детьми, но меня просветила улица, кое-что я уже понимал. А Изабелла была совершенно невинной — ее оберегали от окружающего. Должно быть, он нас загипнотизировал — умел проделывать такие штуки. Знал я его полоумную магию, при помощи которой он пытался влиять на события. Старые поселенцы, товарищи и компаньоны Джованни потеряли влияние, не помогали и взятки, которые он совал новым начальникам, среди которых было много социалистов, сыновей крестьян. Александрийской бумагопрядильной фабрикой стал управлять молодой офицер, а до этого ею руководил другой итальянец, еврей по национальности. Джованни понимал, что состояние семьи Брамбилла погибнет — это лишь вопрос времени. Он ненавидел нового управляющего, но ничего не мог поделать, только ждать. И был в ужасе. Это произошло в ноябре, в день, когда британцы высадились на Синае.

— Шестого ноября?

— Именно. Все были напуганы, никто не знал, как повернутся события. Улицы опустели. Молодые египтяне помчались на железнодорожную станцию записываться в добровольцы, чтобы идти на фронт. Европейцы заперлись на виллах, а Джованни с друзьями поехали в катакомбы.

— Вы последовали за ними?

— Изабелла была с ними. В сердце я считал ее сестрой.

Объятый горем Асхраф закрыл лицо ладонями. Аадель погладил сына по голове, и через несколько мгновений тот взял себя в руки и продолжил:

— Я преследовал машину на велосипеде. Гнал по пустым улицам, стараясь не слишком приближаться, но и не отставать — держаться поблизости от Изабеллы. В катакомбах я шел по коридорам на звук голосов. Отблески света факелов на стенах напоминали адское пламя, пение — завывание демонов. Никогда этого не забуду.

Асхраф поднес руку к лицу, и я заметил, что его пальцы дрожат. Аадель покосился на жену и дал знак, чтобы она вышла из комнаты. Женщина исчезла под шелест длинных юбок, а Асхраф сделал новый глоток чаю.

— Я нашел их там — то ли восемь, то ли девять человек. Они стояли на возвышении, все в облике древних богов с первобытными звериными головами. Я видел их в книгах, которые показывал мне Джованни. Они хранились у него в кабинете. Я запомнил Гора, потому что хотел им стать. Но там был не я, а Изабелла. Полуобнаженная, она несла серебряный поднос, на котором лежал кусок какой-то плоти. Я чуть не окликнул ее, однако что-то меня остановило. Понимал: то, что происходит, неправильно, — но жутко испугался.

На возвышении стояли большие весы, и Изабелла положила на одну из тарелок то, что несла на подносе. Остальные, застыв в своих масках словно статуи, молча наблюдали. Джованни я узнал, но остальных ни разу не видел, к тому же их лица скрывали маски. А потом…

Воспоминания заставили Асхрафа побледнеть.

— Что потом? — поторопил его я.

— Раздался ужасный крик. В катакомбы явилось зло, и оно имело осязаемый облик.

Мне не требовалось дальше расспрашивать, да и не хотелось. Я сам видел зло в этом облике — на стене в катакомбах и на кончике стрелки смерти астрариума. Подавив озноб, я благодарно пожал Асхрафу руку и почувствовал, что его рука дрожит. Но он энергично ответил на рукопожатие, словно таким образом пытался подбодрить себя. Я уже поднялся, собираясь уйти, но Асхраф поднял на меня глаза.

— Тот молодой египетский офицер, которого назначили отвечать за бумагопрядильную фабрику… британцы убили его седьмого ноября, на следующий день после обряда в катакомбах. Может, повлияло колдовство Джованни, а может быть, и нет. Я понимаю одно: они разбудили зло и попытались направить в нужную им сторону. Спросите суданца — он лучше вам объяснит.

— Суданца? — не понял я.

— Египтолога, друга Джованни. В те дни он постоянно находился в доме.

Дверь мне на стук открыл Уста, молодой компаньон Гермеса. Я прошел мимо него.

Гостиная оказалась пуста, только по полу были разбросаны яркие цветные подушки да дымился кальян. Откуда-то из глубины квартиры Гермес окликнул компаньона, и я пошел на голос.

Большую часть места в спальне занимала большая кровать с москитной сеткой. Сквозь тонкую кисею я разглядел хозяина. Гермес лежал, свернувшись на боку, его желтоватое лицо было повернуто ко мне в профиль, он прижался лицом к подушке. Обнаженная спина выглядела удивительно женственной. Я шагнул в насыщенную ароматом одеколона комнату. Из проигрывателя лился голос Эдит Пиаф, и мне моментально вспомнился Париж и почему-то запах дождя.

— Кто это? — спросил Гермес.

Я откинул москитную сетку.

— Оливер Уарнок.

Гермес смутился и прикрыл наготу шелковым халатом, нелепо расшитым изображением медвежонка Паддингтона.[34] Его седеющие волосы рассыпались по спине, кожа блестела от какого-то крема.

— Вы заболели? — спросил я.

— Устал, мой дорогой друг, не более того, — ответил Гермес. — Пришлось всю ночь присутствовать на панихиде по моему компаньону. Старею, мне становятся трудны такие вещи. Будьте любезны, отвернитесь, — добавил он и встал с постели.

Я покорно отвернулся, хотя меня удивила его стыдливость.

— После лекции я отправился в катакомбы, потому что меня туда поманили. — Говоря это, я краем глаза следил за выражением его лица. Пренебрежительная мина египтолога показалась мне вполне убедительной.