Доналу было приятно слышать, что она сказала «мы».

Леди Арктура поднялась, и они вместе пошли вниз. Когда они вышли в нижний зал, куда спускалась парадная лестница, Дейви побежал за своим воздушным змеем, а Донал и Арктура остановились, чтобы проститься.

— Вы так и не рассказали мне, почему Дейви не должен никому говорить об эоловой арфе, — напомнила ему Арктура.

— Отчасти потому, что если мы и правда начнём искать потайную комнату, то чем тише и незаметнее мы будем это делать, тем лучше, а если пойдут разговоры про таинственную музыку и непонятную дымовую трубу, все сразу непременно вспомнят и про комнату. И ещё: по–моему, эта музыка сама поможет нам отыскать то, что мы хотим найти.

— Вы мне после об этом расскажете, ладно? — попросила леди Арктура и, слегка поклонившись, пошла по лестнице наверх.

Той ночью граф снова бледной тенью бродил по всему замку, а ветер, почти не переставая, дул с юго–востока. Утром Арктура пришла к дяде рассказать о том, что они задумали, но как только он уловил, куда она клонит, его лицо стало мрачнее грозовой тучи.

— Что? — вскричал он. — Неужели ради какой–то глупой сказки о дьяволе и картёжниках нужно чуть ли не по камню разбирать прекрасный, благородный замок? Нет уж! Только через мой труп! Пока я жив, этому не бывать! Вот что бывает, когда родовое имение попадает в руки женщинам! Это же святотатство! Клянусь, я лучше опротестую завещание брата в суде, чем допущу такое!

Он так бушевал, что в душе Арктуры зародилось смутное подозрение: не скрывается ли за этой яростью нечто большее? Его необузданный гнев напугал её, но одновременно пробудил в ней родовой дух Грэмов; она уже жалела о том, что из почтения к главе семьи поведала ему о своём решении. Она имеет полное право действовать, как ей заблагорассудится! Отец не стал бы оставлять собственность именно ей, не будь у него на это веских оснований. А некоторые из этих оснований вполне могли заключаться в характере и сущности стоящего перед ней дяди.

Несмотря на свой необузданный гнев, граф всё–таки увидел, каким негодованием пылает лицо его племянницы, и остановился.

— Простите, дорогая моя, — сказал он, — но если покойный граф был вашим отцом, то мне он приходился братом.

— Он и сейчас остаётся моим отцом, — холодно проговорила Арктура.

— Да, но он давно умер, похоронен и почти забыт!

— Нет, ваша светлость. После его смерти я ни на час не забывала его и ни на минуту не переставала его любить.

— Ладно, как вам будет угодно, — отмахнулся граф. — Но почему я должен считать его чуть ли не Соломоном лишь потому, что вам дорога его память? Почему я не могу усомниться в мудрости решений давно умершего человека? В этом нет никакого предательства!

— Прощайте, ваша светлость, — произнесла Арктура, еле сдерживая возмущение, и быстро вышла из комнаты. Но когда чуть позднее она обнаружила, что никак не может вознести своё сердце к Небесному Отцу, она была бы только рада избавиться от кипящего внутри гнева. Ведь если что–то мешает душе приблизиться к живому Богу, значит, ничего доброго в этом нет!

Целый день ей то и дело приходилось усилиями молитвы отгонять от себя раздражение, и ночью она долго не могла заснуть. Наконец в её сердце поднялась такая жалость к дяде, что она больше не могла на него сердиться и потому спокойно заснула.

Утром она обнаружила, что ощущение власти со стороны дяди, до сих пор неизменно довлевшее над нею, бесследно исчезло. Вместе с ним исчез и гнев. Кроме того она вдруг ясно осознала, что ей пора принять на себя свои законные обязанности. Что подумает о ней мистер Грант? — ведь она ничего не делает для тех людей, которые живут на её земле! Правда, она мало что может сделать, пока лорд Морвен сам продолжает собирать арендную плату и давать указания мистеру Грэму. Нет, она немедленно возьмёт бразды правления в собственные руки! А мистер Грант пусть пока потихоньку исследует замок, если ему всё ещё этого хочется.

Однако последний разговор с дядей упорно не выходил у Арктуры из головы. В её душе зародилось неясное подозрение, что над замком витает какая–то нехорошая, страшная тайна, связанная не только с прошлым, но и с настоящим. Ей казалось, что со вчерашнего дня между ней и дядей пролегла непреодолимая пропасть, и из–за этого он стал казаться ей ещё более странным и пугающим. Её натура была настолько деликатной и хрупкой, что всякое впечатление неизгладимо отпечатывалось в её душе. Она не только остро чувствовала несправедливость и обиду; но и боль от них ещё долго оставалась в её сердце уже после того, как сами обиды были давно прощены и почти забыты. Однако в те редкие моменты, когда всё её существо мгновенно отзывалось на какой–нибудь порыв, её душа черпала силу и глубину своего отклика именно в этой исключительной впечатлительности. Правда, без унаследованных ею семейных инстинктов эта крайняя чувствительность могла бы давно превратиться в обыкновенную слабость.

Однажды вечером, когда Донал прогуливался в узкой аллее на нижней террасе, Дейви, уже научившийся прилежно заниматься и без своего учителя, прибежал к нему сказать, что в классную комнату пришла его кузина Арки и очень хочет поговорить с мистером Грантом. Донал тут же поспешил к ней.

— Мне бы хотелось побеседовать с вами наедине, мистер Грант, — проговорила Арктура.

Донал вопросительно взглянул на Дейви, и тот тактично вышел за дверь.

— Я весь день думаю, сказать вам об этом или нет, — начала она прерывающимся голосом. — Но мне не так страшно будет ложиться сегодня спать, если я расскажу вам, какой сон приснился мне вчера ночью.

Лицо её было бледным, губы дрожали. Казалось, она вот–вот расплачется.

— Расскажите мне всё, — мягко предложил Донал.

— Как вы считаете, это очень глупо — обращать внимания на какие–то там сны?

— Глупо это или нет, — ответил Донал, — но я ясно вижу, что вчерашний сон сильно вас встревожил, так что на него просто придётся обратить внимание. А если что–то требует нашего внимания, отмахиваться от этого было бы действительно глупо.

— Боюсь, для философии у меня не слишком подходящее настроение, — сказала Арктура, пытаясь улыбнуться. — Этот сон не идёт у меня из головы, как бы я ни хотела его позабыть. А рассказать о нём я могу только вам. Все другие только посмеются надо мной, а вы никогда ни над кем не смеётесь.

Вчера вечером я, как обычно, легла спать, ни о чём особенно не беспокоясь, — ну, разве что чуть–чуть, насчёт дяди. Я быстро заснула и сразу же очутилась в каком–то жутком месте. Мне снилось, что я брожу по кирпичному заводу, только совсем пустому и заброшенному. Кругом на много миль виднелись одни кирпичи, расколотые и полуобожжённые. Мне хотелось скорее оттуда выбраться, и я куда–то пошла, почти побежала. Вокруг никого не было — ни человека, ни человеческого жилища. И вдруг я увидела перед собой мрачную старую церковь. Она была совсем грязная, полуобвалившаяся, вся какая–то затхлая и уродливая. В ней не было ничего почтенного или величавого. Просто огромное бесформенное здание, как и большинство нынешних церквей. Весь её вид давил на меня, и внезапно мне стало необъяснимо страшно. Но я должна была туда войти, сама не знаю, почему.

Казалось, сон помимо моей воли затягивает меня туда.

Я вошла. Внутри всё выглядело так, как будто сюда уже сто лет не ступала человеческая нога. Скамьи сгнили, бархатный занавес над кафедрой был наполовину оборван, и его изъеденные молью складки краями касались деревянной доски, на которой обычно лежала Библия. Верхние галереи местами обрушились, а кое–где всё ещё тяжело свисали со стен. Пол посередине провалился, и внизу зияла огромная, глубокая яма. В рыхлой земле виднелись обломки гниющего дерева — от скамеек наверху и от старых гробов внизу. Я стояла, глядя в яму, и невыразимый ужас наводнил мне душу. Я не видела, далеко ли она уходит вниз, но её мягкая сползающая глубина притягивала меня, и я не могла не думать, что же кроется там, в этой бездне, как вдруг там внутри что–то зашевелилось, что–то мёртвое, изжелта–бледное. Оно медленно и скованно приближалось ко мне, безжизненно карабкаясь по рыхлому склону. Я не могла ни вскрикнуть, ни пошевелиться. До края ямы уже оставалось всего ярда три, когда оно вдруг подняло голову, и я увидела своего дядю, умершего и закутанного в саван. Он знаком поманил меня к себе, и я знала, что должна повиноваться. Я вынуждена была пойти за ним и ни на секунду не подумала о том, чтобы воспротивиться. Сердце моё опустилось и помертвело, но я стала послушно сползать в эту жуткую яму.