Будь мир сотворён так, что человеку было бы легко верить в его Творца, в нём вовсе не стоило бы жить; а Бог, сотворивший его таким и так открывший Себя таким людям, вряд ли был бы достоин чьей–либо веры. Только Бог знает, какой жизни для нас достаточно, какая жизнь достойна и нас, и Его Самого; и мы можем быть уверены: Он трудится для того, чтобы даровать нам именно такую жизнь. Он хочет, чтобы она была такой полной, величественной и прекрасной, какой может сделать её лишь Его безудержная щедрость, не пожалевшая для нас ничего, даже собственного Сына. Ах, если бы мы только позволили Ему делать с нами всё, что Он захочет! Но когда мы отказываемся верить Ему, не желаем трудиться рядом с Ним, всё время противимся Его попыткам оживить нас, нас ждёт только несчастье, и тут уже ничем не поможешь. Что же до смерти, то мы почти ничего о ней не знаем. «Неужели? — возразит неверующий. — Неужели мы ничего не знаем о беспросветной мгле, о пустоте, о горьких слезах, об опустившемся и отчаявшемся сердце?» Да, конечно; но ведь всё это происходит внутри нас, и смерть тут не при чём! О смерти вы действительно ничего не знаете. Сам Бог сказал нам только то, что мёртвые и сейчас живы в Нём, а однажды снова оживут и для нас. И вообще, мне кажется, что, всякий, кто входит в мир, лежащий за вратами смерти, чувствует, что впервые обрёл себе настоящий дом, и там ему намного уютнее и вольготнее, чем нам с вами здесь, на родной и привычной земле.

— Мне не нравится смерть, — помолчав, заявил Дейви.

— А мне и не хочется, чтобы она тебе нравилась. Ведь то, что ты считаешь смертью, на самом деле не сама смерть, а только твоё о ней представление. Тебе вообще не надо об этом думать. Самый лучший способ подготовиться к смерти — это жить по–настоящему, а значит, делать то, что тебе приготовлено.

— Но я вовсе не хочу к ней готовиться! И умирать не хочу! А если к смерти ещё и готовиться, это всё равно что заживо умереть!

— Ну, умереть–то всё равно придётся, готов ты к этому или нет. Тут, братец, ничего не поделаешь. Но мне кажется, что смерть чем–то похожа на нынешний мир, если единственный способ встретить её достойно — это делать то, что предназначил нам Господь.

— А вы боитесь смерти, мистер Грант?

— Нет, не боюсь. Почему я должен бояться самого лучшего, что может случиться со мной в тот час, когда Бог назначит мне умереть? Я уверен, что когда она придёт, ты тоже не будешь её бояться. Она не такая страшная, как кажется.

— Но если она не страшная, то почему же тогда кажется страшной?

— Вот это очень хороший вопрос. Представь себе, что на тебя движется тяжёлый грубый плащ, чёрный, как ночь. Но в какую–то минуту за складками плаща ты успеваешь заметить, что в него закутан человек с самым добрым и прекрасным лицом на свете; на руках он несёт ребёнка, и тот счастливо улыбается, глядя в глаза несущему его отцу. Представил? Ну а теперь скажи: испугался бы ты чёрного плаща или нет?

— Конечно, нет!

— Вот ты сам себе и ответил! Смерть кажется нам страшной, потому что мы не заглядываем в её суть. Если видеть только плащ и думать, что движется он сам по себе, непременно испугаешься! Но если ты увидел лицо за складками плаща, пугаться просто глупо. Пока не пришёл Иисус, смерть казалась людям великим несчастьем, но после того, как Он воскрес, верующие в Него начали называть умерших почившими, заснувшими. И наверное, история с Лазарем сильно им в этом помогла — хотя, конечно, после воскресения Самого Господа наверняка отошла на второй план.

Придя домой, Дейви побежал навестить Арктуру и сколько мог пересказал ей весь этот разговор.

— Ах, Арки! — воскликнул он. — Послушать мистера Гранта, так сразу подумаешь, что смерть вообще не имеет над нами власти!

Арктура улыбнулась, но улыбка эта просияла сквозь облако непролитых слёз. Какой бы чудесной ни была смерть, ей всё же хотелось хоть немножко порадоваться этому миру перед тем, как уйти из него дальше. Как будто Бог отказывает нам хоть в каком–нибудь благе! Когда–то она была бы даже рада умереть поскорее, но не сейчас: последнее время мир стал казаться ей удивительно прекрасным.

В понедельник вечером Донал снова спустился в заброшенную часовню. Утром Арктура приходила в классную комнату, но была так слаба, что почти не могла ни читать, ни решать задачи, и Донал не стал говорить ей, куда собирается.

Даже в прошлый раз его донимали не столько сами страхи, сколько призраки страхов, а сегодня они вообще почти не решались к нему подойти. С новым напильником дела пошли куда лучше, и вскоре Донал перепилил верхнюю часть скобки, а потом, продев в неё чугунную кочергу, попытался отогнуть её; нижняя часть скобки переломилась, и язычок замка оказался свободным. Донял отбросил кочергу и что есть силы потянул за ручку. Немилосердно скрипя заржавленными петлями, дверь медленно открылась. За ней не было ничего, кроме дощатой деревянной стенки. Донал толкнул её плечом, она подалась, и перед ним оказалась ещё одна дверь, плотно пригнанная, но без всяких замков. Распахнув её, Донал увидел маленькую кладовку, на задней стене которой виднелась новая дверь. Донал попытался открыть её силой, но она стояла крепко. Однако замок в ней был самый обыкновенный, и Донал, немного с ним повозившись, наконец с победным видом открыл и его. За дверью оказалась крошечная, почти квадратная комнатка, в которой не было ничего, кроме старомодного секретера и стоявшей перед ним скамеечки вроде тех, какие подставляют к роялю.

«Должно быть, когда–то это была ризница для священника, — подумал Донал. — Но, по–моему, сюда входили уже после того, как вход в часовню закрыли. Этот секретер ничуть не стариннее того, что я видел на главной ферме у тётушки Джин, а она говорила, что его делали на заказ для её бабушки».

Но как же он сюда попал? Других дверей тут не было, только небольшое окошечко, которое Донал едва различил, таким оно было грязным и тусклым.

Через внешнюю дубовую дверь секретер, пожалуй, ещё можно было бы протолкнуть внутрь, но вряд ли он протиснулся бы в те узкие коридоры, по которым Донал только что прошёл. Значит ещё не так давно сюда можно было войти каким–то иным путём.

Он посмотрел на секретер, и внутри у него поднялось странное чувство.

Крышка была опущена, и на ней лежали листы бумаги, потемневшие от времени и скопившейся на них пыли. Тут же лежало перо и стояла самая обыкновенная чернильница, содержимое которой давным–давно превратилось в лёгкие чёрные хлопья. Донал взял один из листков, на котором расплылось огромное пятно. Должно быть, кто–то опрокинул на него чернильницу. Только вот чернила ли это? Нет, для чернил пятно слишком уж густо лежало на странице.

Содрогнувшись от ужасной мысли, Донал послюнявил палец и легонько потёр край пятна. На пальце остался отпечаток подозрительного коричневого цвета.

Да здесь что–то написано! Интересно, что? Он поднёс свечу к выцветшим строкам. Прочитать их оказалось нетрудно. Донал уселся на скамеечку и прочёл вот что:

Мой милый муж, ибо я всё равно считаю тебя… перед Богом… почему мужчины так жестоки? Что… заслуживаю этих мучений… в мыслях я… мне трудно думать о другом… Малышка моя умерла, и мне теперь так одиноко, так одиноко! Я не могу не думать о том, что люби ты меня так, как прежде, я и сейчас прижимала бы её к своей груди, а у тебя осталась бы дочь, в утешение, когда меня не станет. Вряд ли я смогу долго переносить такое…

Ну вот, у меня из руки снова потекла кровь! Но не думай, что я жалуюсь. Ведь я знаю, что это произошло случайно, что ты вовсе не хотел причинять мне боли, хоть и не желал в этом признаться. И потом, это сущие пустяки. Ты можешь вытянуть хоть всю кровь из моего тела, мне всё равно; только не рви мне сердце! Я выпачкала кровью весь листок, и ты, должно быть, подумаешь, что я сделала это нарочно, чтобы показать тебе, как мне плохо… Но я не могу переписывать всё это заново, слишком мало у меня сил, и рука болит, так что придётся тебе увидеть всё так, как есть. Я боюсь даже думать о том, где сейчас наша малышка. Может быть, мне уже не суждено её увидеть — ведь я любила тебя так сильно, что уступила и согласилась оставить всё так, как ты хотел. Но даже если Бог и прогонит меня от Себя из–за того, что тебя я любила больше, чем Его, то нам всё равно не быть вместе. Бог знает — если в аду я смогу хоть иногда видеть тебя, он никогда не сможет стать для меня настоящим наказанием за грехи…