Сейчас Донал спускался с вершин юности, чтобы пройти по широкой Господней дороге взросления и возмужания. Счастлив тот, кто на закате своих лет, когда его солнце приближается к западном краю неба, вновь начинает подыматься по восточному склону, в своей старости возвращаясь ко второму и лучшему детству, которое уже не отнимется у него. Счастлив тот, кто поворачивается спиной к заходящему солнцу и идёт навстречу восходящему светилу, ибо кто потеряет душу свою, тот сбережёт её.
Донал потерял своё прошлое, но в этой потере не было ни позора, ни отчаяния. Терять тоже можно по–разному. Его прошлое, подобно мёртвому праху, возвратилось к Господу, даровавшему его. Пройдёт время, и Он Сам воззовёт прошедшее [1]. Донал уже начал смутно осознавать эту истину: Господь сбережёт для него даже то, что было когда–то и чего больше нет.
Он вышел из дома ещё до рассвета, потому что не хотел ни с кем встречаться. Обходя стороной знакомые фермы и дома, он шагал вдоль реки и к полудню добрался до одинокой деревушки, где никто его не знал: несколько низеньких белёных домиков, у каждого из которых из–под соломенной крыши выглядывала пара маленьких окошек. Донал не собирался останавливаться, но возле самого последнего домика на краю деревни увидел большую раскидистую бузину, а под ней грубо обтёсанную каменную лавку и решил присесть и немного отдохнуть. День становился довольно жарким, а под деревом лежала густая и прохладная тень.
Не успел он сесть, как в дверях показалась женщина. Она окинула Донала взглядом, посмотрела на его босые ноги и, наверное, решив, что он беден, сказала:
— Не хочешь ли чего попить?
— Я бы не прочь, — ответил Донал. — Не найдётся ли у вас водички?
— А почему не молока? — спросила хозяйка.
— Потому что мне нечем за него заплатить.
— А я и не прошу никакой платы, — возразила она, не понимая, куда он клонит.
— А я не прошу никакого молока, — ответил Донал.
— Что ж, тогда можешь за него заплатить, если хочешь, — продолжала она.
— Но я же сказал, что не хочу!
— Да, парень, для покупателя ты странноват, — заметила женщина.
— Спасибо на добром слове, только я и правда ничего не хочу покупать, — настаивал Донал, с улыбкой глядя ей в лицо. — Вот от глотка водички бы я не отказался. Ведь вода, она ещё со времён Адама бесплатная. Водой не торгуют, разве только в жарких странах, где воды мало, — да и то, наверное, только в городах.
Женщина повернулась, вошла в дом, но вскоре вернулась, неся в руках глиняную миску, полную густого желтоватого молока.
— Вот, — сказала она, — пей и радуйся.
— Я и так радуюсь, — ответил Донал, — и благодарен вам от всего сердца. Но всё равно, не хочу я бесплатно кормиться, пока есть, чем платить. Вот только денег у меня немного, и негоже мне тратить их на этакую роскошь.
Ведь я вполне могу без неё обойтись! О каждом гроше беспокоиться мне не по душе, но и жадным я тоже быть не хочу.
— Тогда пей ради Господа Христа, — сказала женщина.
Донал взял миску и осушил её.
— Ещё хочешь? — спросила женщина.
— Нет, спасибо! — ответил Донал. — После такого угощения я теперь долго не устану. Ну, может, сорок дней я и не протяну, но часа три–четыре точно, а это тоже немало. Спасибо вам большое. Ваше молоко — воистину молоко доброты человеческой!
С этими словами он поднялся, чувствуя себя отдохнувшим и окрепшим.
— Это тебе спасибо, — сказала женщина. — У меня сын служит как раз в тех жарких странах, о которых ты говорил. Не выпей ты моего молока, я бы целый день о нём думала да вздыхала.
— Ой, да ведь мне тоже было бы тяжко, знай я, что так вас обидел! — воскликнул Донал. — Пусть Господь возвратит вам сына целым и невредимым, и поскорее! Может, и мне когда придётся заделаться солдатом, как он.
— Нет, нет, сынок, не надо тебе этого. Я же вижу, что ты учёный, хоть и говоришь по–простому. Знал бы ты, как хорошо повстречать человека вроде тебя, который понимает всякие премудрости, но может сказать о них просто и ясно, на том языке, что перенял от родной матери. Такие, как ты, и умерев, прямо к Господу попадут, и на Небесах им всё родным покажется. Ох, кабы наши священники так же хорошо говорили!
— Наверное, моя мама обрадовалась бы, услышав такие слова, — сказал Донал.
— Вы совсем такая же, как она.
— Ну тогда заходи в дом, а то вон, солнце–то как печёт. Заходи, поешь чего–нибудь.
— Нет, спасибо, — ответил Донал. — Вы уж и так меня сегодня накормили да приветили. Мне пока хватит.
— Неужто ты так торопишься?
— Да не то чтобы тороплюсь, а только пора бы мне и делом заняться.
— И куда же ты идёшь, если не секрет?
— Иду искать, только не клад и не богатство, а насущный хлеб. А если говорить по правде, иду искать то дело, которое мне предназначено. Мне об этом даже говорить пока страшновато, видно, не дорос ещё. Но мне и вправду не хочется делать ничего, что не по Божьей воле. Вот уж это я могу сказать честно и открыто, а поймут меня люди или нет, не знаю. Мама говорит, что настанет день, когда мне ничего не будет нужно кроме Его воли.
— Сдаётся мне, что маму твою зовут Джанет Грант! Второй такой в нашей округе, пожалуй, и не сыщешь.
— Так оно и есть, — ответил Донал. — А вы что, знаете её?
— Я её видела, а ведь её как увидишь, так сразу и узнаешь.
— Это точно — если на неё смотрит такая женщина, как вы!
— Ну, про себя я ничего не скажу, а Джанет у нас все знают… Ну, а сейчас–то ты куда направляешься?
— Да вот, работу ищу.
— И какую же?
— Чтобы можно было учить других тому, что знаю сам.
— Ну что ж, коли не погнушаешься советом, дам тебе один. Придёшь в город, головы не теряй. Девушек там много, они тебя в два счёта с толку собьют! Увидишь хорошенькое личико, не думай, что это чистый ангел с небес спустился. Не доверяйся им сразу–то. Подожди, посмотри, подумай. Послушай, что она говорит, да в глаза ей загляни.
— Спасибо вам, — ответил Донал с улыбкой, которая показалась женщине немного грустной. — Только этот совет мне, наверное, уже не понадобится.
Она посмотрела на него с жалостью и, немного помолчав, спросила:
— Если снова окажешься в наших краях, зайдешь ко мне в дом, не пройдёшь мимо?
— Не пройду, — пообещал Донал, попрощался и с благодарным сердцем отправился дальше.
Вскоре он вышел на широкую вересковую пустошь и остановился. У обочины лежал большой камень. Донал присел на него и начал размышлять.
«Быть таким, как прежде, я больше не могу, — думал он. — Самые сокровенные мысли и мечты мои ушли навсегда. Даже думать больше не могу, как думал когда–то. Всё померкло. Как человеку жить, когда жизнь покидает его? Но я ведь ещё живой, оттого–то и трудно! Вот если бы я умер… Нет, я же не знаю, что там, на той стороне… Пожалуй, и там было бы нелегко, хотя, наверное, кое–что было бы попроще и получше. Только что это я? Надо жить! Выбора у меня нет. Я же не сам себя сотворил, так что не мне решать, когда жить, когда умирать. Да я и не осмелюсь на такое никогда… Только перед тем, как отправиться в путь, надо решить, что я буду за человек? Если таким, как раньше, оставаться не получается, то что теперь? Каким я буду — меньше или больше прежнего? Это дело надо решить раз и навсегда, чтобы впредь не метаться и не томиться…
Нет, тут и разговора нет! Если цепляться за прошлое, то и его потеряешь, и будущее. Да и как мне потом смотреть ей в глаза, если из–за неё я стану хуже и малодушнее? Разве можно, чтобы такая милая барышня винила себя в том, что из–за неё я сломался и превратился в жалкое ничтожество? И потом, не только о ней речь. Даже если Бог не захотел дать мне то, чего я желал, разве Он перестал из–за этого быть моим Господом? Повстречать такую прекрасную барышню — настоящее чудо, а полюбить её — воистину дар небесный. Так неужели я буду сидеть и скрежетать зубами от злости из–за того, что Он не позволил мне на ней жениться? Вот уж это было бы самой настоящей чёрной неблагодарностью! Неужто я буду с Ним спорить и доказывать, что она должна быть моей? Ведь мне было отказано ничуть не больше, чем тому же Фергюсу. И разве бывает жизнь без разочарований? Из них, кстати, тоже много добра выходит! Так чего же я дуюсь? Даже если на сердце тяжко и горько, это ещё не значит, что надо носиться со своим горем, как ребёнок с порезанным пальцем. Нечего садиться на обочине и плакать над разбитой любовью. Надо идти дальше.
