Серега потихоньку встал, накинул халат и вышел из палаты. В судовом лазарете два выхода: один, обычно открытый, — со стороны столовой, другой, запасной, — напротив, ведущий на палубу ко второму трюму. Он пошел к запасному выходу, как можно осторожнее открыл его, выскользнул из лазарета и поднялся по трапу на палубу. Палуба была пустынная, залитая мертвым, каким-то зеленоватым светом луны. Блестело море, внизу работал завод, лилась вода, и вместе с нею различные отбросы текли на радость бычкам и чайкам. Чайки кричали тоскливо, как бездомные кошки.
Серега шел на корму глухими местами, старался, чтобы его никто не увидел. Он хотел проститься со своим старшим другом, сказать ему всего несколько слов — с глазу на глаз.
На корме он чуть не столкнулся с беззаботной парочкой, стоявшей в тени около запасного винта. Девушка в объятиях парня самозабвенно лепетала:
— Митя, Митенька!
Сереге стало очень обидно, что в такую ночь, когда все должно застыть в горе и печали, потому что нет и никогда не будет Женьки Карповича, люди легкомысленно целуются, говорят слова любви. И с этой нестерпимой обидой он вошел в темный коридор, ведущий к дверям красного уголка. Тут возник у него страх, ноги стали малопослушными. Он вспомнил умершую бабушку и то, как он долгое время боялся входить в комнату, где она лежала мертвая. И подумал он о том, что никогда еще в своей жизни не видел умерших.
В красном уголке был полумрак, светила лишь одна лампочка около трибуны. Стол с гробом стоял в центре, около него кто-то был. Серега замер и вдруг услышал голос Насти:
— Кого я теперь буду ждать, кого ждать?
Серега медленно попятился и бегом устремился вверх по трапу. Лишь на палубе, около третьего трюма, он остановился и отдышался, попытался вспомнить то, что хотел сказать у гроба, но в голове метались лишь отдельные слова и обрывки фраз из глупейшего письма; ненужный хлам, расцвеченный эмоциями, в которых он уже не находил прежнего смысла и значительности.
И продолжал звучать в ушах вопрос Насти, от которого сострадание к ней стремительно росло и становилось невыносимым. Оно сжигало, раскаляло его, словно кусок металла в сильном огне. И Серега, дважды спасенный в один день, подумал и вдруг понял, как ничтожно пережитое им по сравнению с тем, что он теперь обязан и должен!
Да, это правда, несколько дней назад он был куском мягкого железа и попал в огонь, и в нем чуть не расплавился. Но, охлажденный большой мыслью, большой целью, приобрел, как закаленная сталь, твердость, без которой человек — ничто. Сергей усмехнулся, вспоминая себя в недавнем прошлом, и посмотрел на равнодушное море.
Потом пошел в лазарет и в темноте, не зажигая света, порвал письмо, а в конверт вложил новый листок, на котором размашисто написал:
«Ты прав, Женя. Я должен жить и обязан быть как ты и лучше!»
«Боцману на бак!» — раздалась команда из динамика, и она разбудила смертельно уставшего Серегу.
Он поднялся на койке, подумал: «На южное поле пришли. Скоро подъем», — и стал будить товарищей.
Начинался новый день путины.
Татьяна Ростовайте
АУШТРИНИС [12]
Кто на море родился, стал взрослым,
Вскормлен морем и морем вспоен,
Лишь увидит он парус иль весла, —
Трепет в сердце почувствует он.
Кто соленою влагой и зноем
Пропитал свою жизнь, знаю — тот
Не сробеет, когда ледяною
Ауштринис волною качнет;
Лишь плотнее в брезент завернется
И баркас повернет на волну,
Не гадая — домой ли вернется
Иль пойдет он сегодня ко дну.
Кто родился на море —
У моря
Тот погоды не ждет
И готов
С ауштринисом снова поспорить,
Был бы только хороший улов.
Перевел с литовского Игорь Строганов
Леонид Климченко
ВСПЛЫТИЕ
Мне не сравнить ни с чем минуты эти,
Они наградой нам за труд даны:
Что может быть прекраснее на свете
В конце похода всплыть из глубины!
Чего так ждали, то свершится ныне,
И будет нереальным, как во сне, —
В открытый люк сладчайший воздух хлынет,
И лодку закачает на волне.
Уже команда рубку обживает,
О, как затяжка первая крепка!
В посту центральном очередь живая,
И слышен сверху запах табака.
Передвигая ватными ногами,
По трапу лезешь, слыша сердца стук.
И закрываешь вдруг глаза руками,
Ошеломлен увиденным вокруг.
Слепит глаза осенний тусклый вечер,
И ярче солнца блеклый след волны.
Каких-то два часа до нашей встречи,
И берега Рыбачьего видны.
Белее снега вал бурунный хода,
Над рубкой чайки с хохотом снуют.
И запахи густые соли, йода
От рубки обсыхающей текут.
В хорал слагаясь, море, свет и звуки —
Гимн дальнему походу твоему,
Бескрайний мир протягивает руки
Нам, сыновьям, вернувшимся к нему.
Игорь Строганов
* * *
Ходил я в поэтах начальных,
Но был уже с морем знаком.
Тогда и вручил мне начальник
Военный билет с якорьком.
Был Тихий.
Был рейд Бакарицкий.
Экватор палил, как костер.
Стал домом эсминец «Урицкий»
И вывел салагу в простор.
Рули мне ворочать не тяжко.
В охотку утюжился клёш.
А тело
И сердце
С тельняшкой
Сроднились —
Не отдерешь!
Повыше девятого вала
Я вырос на мостике, прям.
Мне молодость принадлежала —
Ее подарил я морям…
Бывает — из юности вести
Настигнут в далеком краю,
Где в мраморе, бронзе иль песне
Внезапно годка узнаю.
Шагнет с пьедестала навстречу,
Улыбки своей не тая,
На вахте бессменной и вечной
По-прежнему молод…
А я?
Я стал на Нептуна похожим
Дубленым навек стариком,
Но не расстаюсь с краснокожим
Билетом своим с якорьком.
И нету мне доли милее,
Чем выдюжить в зной иль пургу.
А если о чем и жалею, —
Что море обнять не могу.
