Калласте отодвинул бокал с вином:

— Вы оказываете нам плохую услугу.

Кутман заулыбался. В это время сидящие за соседним столом запели:

— «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес…»

Калласте встал.

— Куда вы? — воскликнул Кутман.

— С этими господами, — сказал капитан, — нам не пристало сидеть рядом.

Кутман шумно поднялся и, театрально размахивая руками, хотел удержать моряков.

— Что вы, господа? Я не отпущу вас!

Но, взглянув в лицо Калласте, понял, что его не уговоришь, и если уж он сказал «нет», то так тому и быть.

— Очень жаль, господа, — забормотал он, — очень жаль.

В дверях капитана и Игнасте задержала какая-то веселящаяся компания. Калласте невольно оглянулся. Кутман стоял у стола и смотрел им вслед. Расслабленно, словно захмелев, он помахал рукой.

Шагая по тротуару в ярком свете реклам, Калласте сказал помощнику:

— Ко мне приходил Карл Пиик. Ему показалось, что встреча «Каяка» пьяной толпой кем-то организована. Сейчас я думаю, что он был прав.

Ответы на телеграммы не пришли.

— Что будем делать, помощник? — спросил капитан. — Наша компания и ее отделения не отвечают. А судовая касса пуста.

Игнасте промолчал. Капитан погладил вертевшегося у ног фокстерьера, встал с кресла.

— Но и это еще не самое страшное, — вновь начал он, — хуже другое. Я чувствую все больше и больше, что вокруг нас затевается какая-то возня.

— Вы имеете в виду Кутмана, капитан? — поднял глаза Игнасте.

— И Кутмана тоже, — резко повернувшись на каблуках, сказал Калласте. — И не только его. Вы обратили внимание на тон местных газет? Они поливают грязью всех, кто хоть в какой-то мере лояльно относится к происшедшему в Эстонии. Спрашивается, какое они имеют отношение к Эстонии? Мы — эстонцы, и только нас это должно волновать.

— Капитан, — спросил Игнасте, — можно, я задам вопрос?

Калласте остановился, посмотрел на помощника и отвернулся. Сказал негромко:

— Я знаю, Игнасте, о чем вы хотите спросить. Не надо. Для ответа требуется время. Но я не хочу, чтобы к нашему судну тянулись грязные руки. Все эти дни я только и слышу о задержании наших судов, находящихся вне портов Эстонии. Я уже знал такое. В 1919-м задерживали суда Советской России. Кто будет владеть «Каяком»? Кутман? По какому праву?

— Хорошо, — сказал Игнасте, — я снимаю вопрос.

— А как вы сами на него ответите? — спросил капитан.

— Юрий Юрьевич, — начал Игнасте, впервые называя так капитана, — мне тоже требуется время. Но я, как и вы, эстонец, и мне, так же как и вам, дороги интересы родины.

— Так, — протянул Калласте и, сев к столу, сказал: — Мой отец, когда я еще был мальчишкой, говорил: «Сынок, честность — это единственное, чем богаты мы, бедные люди, и это должно быть свято».

Говорили они долго. Калласте считал необходимым как можно быстрее уходить из Буэнос-Айреса. Помощник с ним согласился. Теперь было ясно, что Кутман ждал «Каяк». Он же и организовал встречу, а сейчас спаивал экипаж в эстонском кабачке. Настроен лжеконсул был профашистски и не пытался это скрывать. Но с Калласте Кутман все же вел себя сдержанно.

— Окончательно портить с ним отношения не следует, — сказал Игнасте, — и соломенный мир лучше железной драки.

Решили, что судно надо готовить к рейсу. Но ни капитан, ни помощник не предполагали, как круто повернутся события.

Калласте спал, когда на палубе раздались пьяные крики. Капитан оделся и вышел из каюты. У трапа стоял матрос Рихард Ялокас, тот самый парень, который в день получения известия о присоединении Эстонии к Советскому Союзу кричал об отцовской земле. Ялокас шагнул навстречу капитану и, выхватив из кармана газету, крикнул:

— Знаете, кто вы, капитан? Вот здесь пишут…

Его качало. Матрос едва держался на ногах. За спиной у него стояли двое. В полутьме Калласте не мог разглядеть их лиц.

К трапу шагнул третий. Свет, падавший из иллюминатора, осветил его. Это был Карл Пиик.

— Вы коммунист, капитан! — выкрикнул Ялокас и двинулся к Калласте.

В это мгновение крепкая рука взяла его за борт пиджака.

— Ты перепутал, приятель, коммунист я, — сказал Карл Пиик, подтянув к себе пьяного матроса. — Но поговорим мы завтра, а сейчас иди проспись.

Наутро шестнадцать человек из команды отказались работать. Накануне они были в эстонском кабачке и возвратились далеко за полночь.

— Они на баке, — доложил капитану Игнасте, — вожаком у них Рихард Ялокас.

— Ялокас? — переспросил капитан и, вспомнив ночной разговор у трапа, сказал: — Да, конечно, Ялокас, это ясно. Хорошо, я поговорю с ними.

Капитан шагнул к дверям. Ярость вспыхнула в нем.

«Чего они хотят? — подумал он. — Остаться здесь? Завладеть кораблем? Жить на чужбине? Но все это вздор! Человек не может жить на чужой земле». Капитан за свою жизнь видел множество земель, но среди всех для него родной и желанной была только одна — Эстония.

— В чем дело? — спросил Калласте, выйдя на бак. — Деньги будут выплачены. Начинайте работать. Или уж очень сладка водка Кутмана?

Сидевший на бухте каната Ялокас поднялся:

— Капитан, скажите лучше, куда вы поведете судно из Буэнос-Айреса.

Мгновение над судном висела тишина. Все ждали, что ответит капитан. Калласте оглядел собравшихся и сказал:

— Я поведу судно в Таллин, на родину. — И повторил еще раз: — В Таллин. Вы слышали? У «Каяка» нет другого пути. Это эстонское судно, и оно будет служить Эстонии.

Через несколько дней из Таллина приняли радиограмму о национализации эстонского флота и создании Эстонского государственного морского пароходства. А еще через два дня аргентинские газеты сообщили об аресте эстонских судов «Марет», «Хаджюранд», «Коткас», «Сигие», «Курасаар». Были возбуждены судебные дела по задержанию судов «Веннер», «Отто», «Пирег», «Маал». Самые худшие слухи, ходившие в порту, подтвердились.

Газеты на судно принес Игнасте и положил на стол капитану. Калласте прочел сообщения. Суда и порты, в которых их задержали, были ему хорошо известны. Знал он и многих капитанов арестованных судов. А припомнив их, сказал:

— Не так просто задержать эти суда… Нет, не просто… — Капитан отложил газеты: — Думаете, и на «Каяк» наложат арест?

— Все может быть, — ответил Игнасте.

В каюту вошел Карл Пиик. Лицо его было радостным.

— Амторг перевел из Нью-Йорка деньги для расчета с командой. Только что принесли телеграмму.

Лицо Калласте оживилось, но тут же, посуровев, он сказал Карлу: