Я сделал паузу, умышленно затянув ее, чтобы дать время им все хорошенько запомнить и обдумать. Потом намеренно строго сказал:

— А сейчас, боцман, надо их разместить, помыть в бане и покормить.

Когда мы с Протасовым отошли на шкафут, замполит, закуривая, сказал:

— Пацаны еще, вот и чудят.

Тоже мне дипломат! Неужели он думает, что я под эту пешку буду подводить политическую подоплеку? Плохо же ты знаешь своего командира, дорогой и многоуважаемый Иван Митрофанович.

— Придется мне этого новоявленного апостола взять под свою опеку, — сказал я. — Распоряжусь, чтобы назначили Егорова уборщиком моей каюты. По крайней мере, так мы чаще будем видеться.

Протасов с сомнением покачал головой:

— Судя по всему, у «апостола» воспаленное самолюбие, и я не уверен, что он встретит сие назначение с огромным воодушевлением. Ему бы для начала что-нибудь жаропонижающее прописать, скажем, дать охладиться на верхней палубе. К тому же зачем отнимать хлеб у меня?

— Хлеб-то, прямо скажем, черствоватый. Но попробую, авось не обломаю зубы.

— Ну что ж, приятного аппетита.

После отбоя иду в кормовой кубрик посмотреть, как разместили молодых матросов. Еще не доходя до кубрика, слышу, как там гулкими перекатами бродят человеческие голоса. Непорядок, конечно, после отбоя полагается соблюдать тишину, но надо их понять — все-таки первый раз ночуют на корабле.

В тусклом свете синей дежурной лампочки едва видны лишь те, кто лежит на ближних койках, далее все лица сливаются в неясную серую массу, присутствие многих людей угадываешь лишь по голосам:

— Кубрики в учебном попросторнее, зато харч здесь, пожалуй, получше.

— Тебе бы только живот набить…

В другом углу разговор серьезнее:

— Зря я в боцмана пошел, лучше бы в ракетчики, на худой конец — торпедистом.

— Зато гражданская специальность будет. Боцмана и на рыболовных и на торгашах нужны, да и на пассажирских без них не обойдешься. А ракетчикам и торпедистам на гражданке работу не найти.

— А главный-то боцман, как его — Семечкин или Сенечкин, — вовсе и не похож на боцмана.

Следовавший за мной мичман Сенюшкин после такой аттестации, вероятно нечаянно, отпустил стальную дверь, и она орудийно бухнула. Тотчас кто-то крикнул:

— Полундра!

Из прохода вынырнул матрос с повязкой дневального, открыл было рот, чтобы подать команду, но, видимо, вспомнил, что после отбоя этого делать не полагается, и тихо доложил:

— Товарищ командир, прибывшие из учебного отряда спят. Дневальный матрос Мельник. — Вскинул было ладонь к виску, но вспомнил, что бескозырка лежит на рундуке, схватил ее, хотел надеть на голову, но раздумал и, окончательно смутившись, стал сосредоточенно изучать носки своих яловых ботинок.

— Чем вы тут занимались? — спросил Сенюшкин.

— Да вот… — Матрос кивнул в проход.

На переборке, привязанная к паропроводу за один угол, косо висела картина в багетовой рамке. На холсте было изображено море и крейсер, разваливающий острым форштевнем волну. Крейсер был выписан графически точно, как в справочнике, а море явно подкачало, оно чем-то напоминало студень, что подают в портовой столовой. И пейзаж сей способен украсить разве что грязную стену этой столовой, там он вполне бы сошел вместе с биточками и треской с макаронами. Здесь же, на корабле, каждый квадратный сантиметр площади на счету и не стоило бы украшать переборки подобными изделиями. Но то, что Мельник основательно благоустраивается на новом месте, пожалуй, не так уж плохо.

— Сами писали?

— Так точно. Балуюсь, когда есть свободное время.

— Ну, здесь у вас свободного времени будет не так уж много. Особенно в море.

— Я понимаю. — Мельник помял в руках бескозырку и, поймав иронический взгляд мичмана Сенюшкина, пообещал: — Я больше не буду.

В его позе, в том, как совсем по-детски произнес он это, было столько искреннего раскаяния, что я неожиданно для себя сказал:

— Почему же? Получается у вас неплохо. Продолжайте, — и пошел между коек.

— Есть! — весело отозвался Мельник, обрадованный непонятно чем: то ли тем, что отделался без замечаний, то ли тем, что ему разрешили малевать дальше.

Шут с ним, пусть малюет, если ему так нравится, лишь бы служил хорошо. А не отдать ли его на попечение старшины первой статьи Смирнова? Я-то не ахти какой ценитель живописи, а Смирнов заочно учится в Строгановском, в этом деле собаку съел, может, и разглядит в молодом матросе искру божию? Нынче художники шибко боятся, как бы их не упрекнули в фотографичности, ищут новый цвет и форму, может, и в этом студне есть что-то такое, недоступное моему пониманию.

В кубрике пахло свежим бельем и баней. Матросы тихо лежали в койках, притворяясь спящими, кое-кто при моем приближении даже искусно посапывал, но спиной я чувствовал, что они смотрят на нас с боцманом.

Выйдя из кубрика, мы проверили вахтенных на верхней палубе и разошлись по своим каютам. Ложась в постель, я вспомнил, что завтра мою каюту будет прибирать Егоров. Интересно, как он к этому отнесется. Потом вспомнил не досмотренный сегодня фильм, тот вечер, когда мы с Анюткой смотрели этот фильм, и впервые за многие годы моя корабельная постель показалась мне холодной и неуютной. «Эх, Анютка, Анютка, что же мы с тобой наделали?»

С давних пор в русском флоте существовала добрая традиция: за столом в кают-компании запрещалось вести служебные разговоры, дабы не портить аппетит господам офицерам. Разрешалось во время трапезы лишь сообщать светские новости и рассказывать анекдоты.

Насчет светских новостей у нас было туговато: офицеры слишком редко сходили на берег, да и базовые сплетни мало кого интересовали. С анекдотами было свободнее, пришлось лишь ввести ограничения против циничных. Но суть этой доброй традиции сохранилась — служебных разговоров в кают-компании избегали.

Однако в это утро за завтраком все только и говорили о салажатах. Штурман капитан-лейтенант Саблин, отпивая маленькими глоточками черный кофе, приготовленный вестовыми по его особому рецепту, и, глубоко затягиваясь сигаретой, жаловался:

— Раньше, скажем, после революции и до самых тридцатых годов, было куда проще, хотя матросики были малограмотными, а то и вовсе неграмотными…

— А нас с вами еще и в проекте не было, — вставил инженер-механик Солониченко.

Саблин, оставив реплику механика без внимания, продолжал:

— Служба для матроса была действительно школой. Даже быт для него приобретал воспитательное значение. Раньше он в деревне спал на кошме и укрывался сермягой, а здесь ему давали две чистые простыни. Дома он перебивался хлебом с лебедой да квасом с редькой, а тут его кормили четыре раза в сутки. И первое, и второе, и компот… А теперь разве удивишь его макаронами по-флотски, если дома он лопал котлету де воляй и судака фри?

— Наш милый штурман прокладывает курс к сердцу матроса по-прежнему через желудок, — иронически заметил корабельный интендант.

Но Саблин и на это замечание не отреагировал.

— Теперь они все эрудиты. Ты ему — слово, а он тебе — десять. И упаси бог задеть его самолюбие! Он и начальству пожалуется, а то еще и в газету напишет. Нет, согласитесь, раньше матрос был куда более послушен, чем сейчас.

— Ах, какая жалость, что теперь плеточек нет! — опять вмешался механик. И, подражая штурману, раздумчиво произнес: — Раньше было куда проще: он тебе — слово, а ты ему — в морду. Благодать!

— Не утрируйте, Игорь Петрович! — рассердился Саблин. — Согласен, что сейчас они быстрее все схватывают, легко овладевают специальностью. А вот на дисциплине их образованность что-то не так заметно сказывается.

— Вам не нравится, что они рассуждают и позволяют себе обо всем иметь собственное мнение? — Ага, и замполит «завелся». — Но ведь это хорошо, что они рассуждают, а не слепо подчиняются. Между прочим, и в уставе записано, что дисциплина у нас основана на сознании каждым военнослужащим своего воинского долга.