Зузенко по-прежнему в Лондоне на берег не сходил. Его друзья Беатриса и Сидней Вебб, английские прогрессивные общественные деятели, даже сделали запрос в парламенте: «Почему советского капитана Зузенко, такого почтенного человека и джентльмена, не выпускают на берега Соединенного Королевства?», но запрос остался без ответа.

Правда, однажды на судно приехал английский чиновник и торжественно протянул капитану свиток с сургучной печатью. Это был указ короля об амнистии и разрешении сходить на берег. Александр Михайлович развернул бумагу, внимательно прочел ее и возвратил чиновнику. Как всегда немного заикаясь, он сказал:

— П-передайте мою благодарность его величеству. Я сойду на берег, когда в Англии установится Советская власть.

Может быть, это было не совсем вежливо. Может быть… Но звучало это здорово.

Все, что я узнал об Александре Михайловиче Зузенко, поразило меня. Он так не походил на остальных моряков, с которыми мне приходилось встречаться. Это был человек из другого мира. Капитаны, с которыми я плавал, были разные люди, с разными характерами, привычками, иногда странностями, но все они находились в плену своей профессии. Они были моряки, и вся их жизнь подчинялась одному — морю. Все они достигли высокого морского мастерства, плавали безаварийно, добивались «голубого вымпела пароходства». Они ревниво относились к успехам товарищей и не прощали им морских оплошностей.

И дома у них обычно говорили главным образом о плаваниях, службе, пароходстве, критиковали кого-нибудь из моряков, искали путей к перевыполнению плана. Они были влюблены в свою профессию, ставили ее выше других, гордились ею. Все остальное — книги, театр, наука — составляло лишь маленькую часть их жизни.

У Зузенко все было не так.

Я внимательно наблюдал за ним. Он тоже был моряк, капитан, но в отличие от других в центре его внимания лежало не судно и навигация, а люди, с которыми он работал. Он любил свою команду, охотно спускался в столовую экипажа, любил подолгу беседовать на разные темы. Меня поражало богатство его знаний. Кажется, не было такого вопроса, на который не мог бы ответить капитан, не было незнакомой ему области. Но я никогда не видел Зузенко с секстаном в руках. Когда он приходил на мостик в своем сером, таком штатском пиджаке, с непокрытой головой, бросал беглый взгляд на карту, свертывая самокрутку, и, закурив, молча становился в крыле мостика, мне всегда казалось, что мысли его далеко от «Смольного», что ему совсем не интересно, что́ делают его помощники, и ему скучно. О чем он думал? Может быть, вспоминал свою жизнь… Не знаю. Но мне в то время это было непонятно и казалось кощунством. Нет, как моряк Зузенко отнюдь не вызывал моего восхищения. Мне больше нравился капитан нашего «систер шипа» «Сибири». Блестящий, веселый, лихой швартовщик.

Но зато никто не пробудил у меня таких раздумий о жизни, такого уважения к людям, как Александр Михайлович Зузенко. Впервые я встретил человека, который был абсолютно чужд тщеславия, а ведь про него можно было написать книгу. Приключения и опасности сопутствовали всей его жизни. Но он не делал из себя героя. Своим примером капитан доказал мне, что «не хлебом единым жив человек», что есть нечто большее, чем личные интересы, большее, чем собственная жизнь и все с нею связанное, что можно ею пожертвовать, если ты борешься за идею, если ты в нее веришь. Он не думал о богатстве, о славе, не добивался высоких постов. Он был рядовым бойцом-коммунистом. Именно бойцом, рисковавшим своей свободой, а иногда и жизнью за дело рабочего класса и ничего не требовавшим взамен.

Конечно, я читал о таких людях. Он был не единственный, Александр Михайлович Зузенко, но я его видел реального, стоящего передо мной в крыле мостика. Такого обычного, ординарного, в неуклюжем пиджаке, свертывающего желтыми, прокуренными пальцами сигарету. И, может быть, именно в то время, когда я плавал с ним, я лучше понял, что человек может сделать многое, оставаясь скромным, не броским и не красноречивым.

Я недолго был помощником у Александра Михайловича, но это плавание оставило неизгладимый след в моем сердце. Ни до, ни после мне не приходилось встречать людей, похожих на этого капитана. Прошло несколько лет, а я вижу его как живого, высокого, немного сутулого, с серьезным лицом и улыбающимися глазами, слышу его хрипловатый, слегка заикающийся голос: «Не с-сомневайтесь, р-рабочие везде придут к власти. Я э-это твердо знаю».

…В 1941 году, очутившись в фашистской тюрьме Вольцбург, я вспомнил Зузенко. Вспомнил и только тогда по-настоящему осознал, каким мужеством, стойкостью и верой в дело коммунизма должен был обладать он, одиноко скитаясь по тюремным камерам мира.

Я не встречал судна с именем Зузенко. Но такое судно должно быть. Нет лучше памятника для моряка, чем корабль, названный его именем. Всей своей жизнью Александр Михайлович Зузенко заслужил такую память.

Прошло более трех лет с тех пор, как я покинул кабинет Лухманова и отправился на биржу труда. Надо было возвращаться в техникум. В кармане лежали отличные характеристики, полученные от капитанов и общественных организаций. Мне хотелось показать их Дмитрию Афанасьевичу, но в Ленинграде я его уже не застал. Он жил и работал в Поти.

Меня охотно зачислили на третий курс вечерней мореходки: ведь я считался «производственником». На вечернем отделении учились только моряки, проплававшие не менее двадцати четырех месяцев.

Два года в техникуме пролетели незаметно. Учеба сменялась плаванием, плавание — учебой. Я хорошо закончил мореходку, получил диплом штурмана и продолжал работать в Балтийском пароходстве. Меня назначили помощником капитана только в следующую навигацию, когда окончил четвертый класс мореходки и получил свидетельство штурмана дальнего плавания.

Меня послали на пароход «Эльтон» третьим помощником. Прежде я об этом судне ничего не слыхал. То, что удалось узнать о нем, ввергло меня в уныние.

«Эльтон» только что купили у англичан. Пароход был старый, маленький, требующий капитального ремонта. Зимой его предполагали поставить на перевозку апатитовой руды из Мурманска, а я-то думал о новом современном теплоходе и тропических рейсах.

Кончался декабрь. Погода в Ленинграде стояла отвратительная. Шел снег, дождь, завывали ветры. На улицах слякоть. Небо хмурое, серое. В море не переставая штормило.

«Эльтон», ошвартованный в Угольной гавани, принимал бункер [3]. Я добрался до парохода поздно вечером, когда стало совсем темно, проклиная все на свете, плюхая по жирным угольным лужам, то и дело спотыкаясь об обломки досок.

В темноте я не мог разглядеть очертания парохода. На форштаге раскачивался на ветру желтый якорный огонь. У трапа, в закопченной «летучке» метался маленький язычок пламени.

«Неужели электрической переноски у них не нашлось?» — подумал я, уже инстинктивно испытывая неприязнь к пароходу. Вахтенного не было. Я толкнул первую попавшуюся в надстройке дверь и очутился в кают-компании. За столом сидели два человека. При свете тусклой, без всякого абажура лампочки я сначала не мог разглядеть их лица.

«Такие лампочки обычно ставят в общественных уборных. Ради экономии. Напряжение-то не больше сорока вольт», — опять со злостью подумал я и поставил свой чемодан на палубу. Сидевшие за столом люди повернули ко мне головы.

— Мне бы капитана повидать, — сказал я.

Тот, что сидел в углу на диване, сказал глуховатым голосом:

— Пожалуйста. Я капитан Павлов. Зовут меня Михаилом Ивановичем.

Вот уж не думал, что это капитан! Наверное, все у них тут такое «замшелое»… Михаил Иванович был одет в старенький черный пиджак без нашивок, с помятыми лацканами, синий пупырчатый свитер, такие всегда покупали матросы в Лондоне у «знаменитого» Когана, и в высокие меховые сапоги. Совсем он не походил на капитана. Второй человек не проявил к моему появлению ни малейшего интереса. Он опустил голову на руки и так сидел все время, пока мы разговаривали с капитаном. Лица его я не видел, только заметил седые прокуренные хохлацкие усы. Я достал приказ-назначение, протянул Михаилу Ивановичу. Он мельком взглянул на бумажку, положил ее на стол, улыбнулся и приветливо сказал: