— «Витязь», — безошибочно определяет Егоров.

Ну да, это гудок «Витязя», туман лишь слегка приглушил его голос, сделал сипловато-простуженным. Странно, что я узнал его не сразу, а Егоров тотчас. Значит, парень любознательный, приметливый, а из таких моряки и получаются.

По палубе навстречу нам, скользя между рельсами минной дорожки, от рубки дежурного бежит рассыльный. Безветренно, однако матрос, по привычке, зажал в зубах ленточку бескозырки и балансирует руками, чтобы не упасть. Издали он похож на большую черную птицу, устало размахивающую крыльями. На одном крыле — белая отметина. Черная птица с белой отметиной. Да это же бумажка! К черту бумажки, пусть несет старпому.

Видимо, матрос не рассчитывал нас встретить, шарахнулся в сторону. Я узнал Мельника. Он тоже узнал меня и уже в спину доложил:

— Товарищ командир, телеграмма.

— Отнесите старшему помощнику.

— Есть! — привычно отозвался матрос, но тут же поправился: — Прошу прощения, но телеграмма адресована лично вам.

Мельник еще молодой, наверное, не знает, что все телеграммы, поступающие на корабль, независимо от того, о чем они и кого непосредственно касаются, адресуются командиру. Надо послать двух электриков в ракетный арсенал — телеграмму командиру; у молодого лейтенанта жена родила девочку — тоже сообщают командиру; в сапожную мастерскую перед выходом в море сдали в ремонт двадцать четыре пары ботинок и теперь их надо забрать — опять телефонограмма командиру, хотя об этом должен позаботиться в первую очередь интендант. Нет, пусть уж теперь Синельников в этом разбирается.

— Гражданская, — уточняет Мельник.

— Ага, не служебная, значит, действительно лично мне. Интересно, кому это я понадобился?

Мельник подсвечивает фонариком. Молодец, таскает фонарик с собой — похоже, будет хорошим матросом.

Какая еще Лида? Ага, телеграмма из Челябинска. Первый выпуск. Да, наш выпуск был первым. И как это я забыл, что в этом году исполнилось ровно пятнадцать лет с тех пор, как мы окончили школу? Потом я поступил в Высшее военно-морское училище и вот уже одиннадцать лет плаваю. Как быстро летит время!

Лида, Лида… У нас в классе их было две. Которая же? Наверное, Дедова, мы ее звали почему-то Семеновной, хотя она была ровесницей нам, кажется, даже моложе меня. Я от кого-то из наших слышал, что она окончила педагогический и работает в нашей же школе. Стало быть, она.

Телеграмма пришла в базу еще тридцать первого июля, мы были в море. Но почему мне не вручили ее сразу, как мы вернулись? Ну да, не служебная, значит, не срочная. А сегодня уже пятое августа, как раз сегодня все и собираются. Интересно бы посмотреть, какими они стали через пятнадцать лет.

В рубке дежурного есть расписание самолетов. На Москву самолет уходит в семь двадцать. Два часа лёту. А из Москвы на Челябинск ближайший рейс в одиннадцать сорок пять. Будем считать, что часа полтора уйдет на переезд из Шереметьева в Домодедово. Если удастся поймать такси, можно успеть за час. С билетами сейчас, наверное, трудновато, но один раз в такой ситуации мне удалось договориться с экипажем. В конце концов, в санаторий я все равно опоздал, какая разница — на трое или на четверо суток. Только бы не подвела погода.

На сей раз погода не подвела, самолет прибыл в Челябинск точно по расписанию: в шестнадцать двадцать по местному времени. А через час я уже входил во двор нашей школы. Здесь почти ничего не изменилось, и у меня было такое ощущение, будто я снова иду на уроки, а в чемодане у меня школьные учебники.

Вон там — футбольное поле. Правда, в наши времена сеток на воротах не было. Да и ворот, как таковых, не было, мы обозначали их портфелями и сумками, находчивые вратари при первой же возможности перекладывали их, где-то в середине матча ширина ворот равнялась чуть ли не ширине плеч вратаря, и судье приходилось снова отмеривать шагами расстояние между символическими штангами.

Вот тут тоже стояла скамейка, только без спинки. Здесь я впервые поцеловал Анютку. Интересно, придет ли она сегодня? Собственно, если уж быть до конца честным перед собой, я прилетел, чтобы увидеть именно ее. На остальных тоже хотелось посмотреть, но если бы не она, может быть, я и не стал бы рисковать путевкой. Впрочем, все равно рискнул бы, наверное немного поколебавшись. А сейчас, кажется, боюсь именно встречи с ней.

Из раскрытых окон нашего класса доносится гул голосов, и я ловлю себя на том, что, прислушиваясь к ним, хочу из этого сплетения звуков выделить ее голос. Наверное, вот так радисты настраиваются на нужную волну, приглушая посторонние шумы. Но мне все время мешает тонкий, пронзительный плач ребенка, доносящийся из-за куста акации. Откуда тут ребенок?

Длинный и тощий, как жердь, мужчина в синей спортивной куртке и тапочках на босу ногу нервно трясет колясочку:

— А-а-а!

Ребенок надрывается от крика.

— Дайте ему соску, — советую я.

— Не берет! Выплевывает, да и только. А вы, случайно, не туда? — Папаша кивает в сторону школы.

— Туда.

— Будьте добры, скажите Ерасовой, чтобы спустилась покормить. Четвертый час парень голодный, вот и орет.

— Ерасова… Ерасова, — пытаюсь вспомнить я. — Как будто не знаю такую.

— Голышева она была раньше, — подсказывает молодой папуля.

— Маша?

— Ну да. А вы, значит, тоже из этих?

— Из этих.

— Так пошлите ее, ради бога! Измучился я с ним.

— Хорошо.

— Вот спасибо! А то мне самому неудобно.

— Неудобно спать на потолке, потому что одеяло падает, — говорю я, а сам думаю: «Ишь ты, какой стеснительный! Похоже, что Маше повезло с мужем».

Взлетаю на второй этаж и останавливаюсь перед дверью своего класса, чтобы перевести дыхание. В коридоре пахнет известью и краской, в углу стоят деревянные козлы, на них ведро — идет ремонт. Ну да, через двадцать пять дней начнутся занятия, прозвенит первый звонок.

Черт возьми, я бы с удовольствием снова пошел в первым класс…

Тихо открываю дверь и вхожу. Парты сдвинуты в один угол, поставлены в три этажа. Зря, надо было всех посадить за парты, каждого на свое прежнее место. Впрочем, за парту вряд ли кто влез бы, вон какие все здоровенные. Они сгрудились за тремя составленными в ряд столами, наверное, принесенными из учительской. Я почему-то начинаю их считать, недаром наша математичка уверяла, что у меня врожденная склонность к точным наукам, и была сильно разочарована, когда я подал заявление не в университет, а в военно-морское училище.

Вместе с Антониной Петровной их ровно двадцать. А нас, помню, выпускалось двадцать семь. Стоит невообразимый гвалт, каждый старается перекричать другого, моего появления долго не замечают. Наконец из-за стола выкатывается полная розовощекая дама.

— Витька?

Она бросается мне на шею, целует, тормошит, я роняю чемодан, он грохается об пол, и гвалт стихает.

— Да ты что, не узнал?

Наверное, только по голосу я и узнаю Люську Говорову. Эк ее разнесло!

А меня уже хватают за руки, за шею, кто-то даже вцепился в волосы.

— Витька приехал! Ур-ра! — орут из-за стола Венька Пашин и Мишка Полубояров.

Даже не изволили встать, лоботрясы! Правда, Анютка тоже не встала. Она даже не смотрит на меня, старательно водит вилкой по столу. Ну и пусть!

— К доске его, к доске!

Меня оставляют одного перед черной классной доской, остальные усаживаются за столом. Наша классная руководительница Антонина Петровна задает первый вопрос:

— Расскажи-ка нам, Витя, что ты успел сделать за эти пятнадцать лет.

Прежде чем ответить, я отыскиваю взглядом Машу и говорю:

— Голышева, иди покорми своего наследника. Он там, во дворе, надрывается.

— Ой, батюшки, я совсем забыла! — Маша, все такая же худенькая, легко выпархивает из класса, по пути отфутболив мой чемодан в угол.