— Я все сказал, дорогой Паттерсон, мне нечего больше прибавить, если не считать того, что новое стекло в моем кабинете уже вставлено.

Паттерсон в растерянности перевел взгляд на Поттера, как бы призывая его повлиять на заблудшего собрата по науке. Поттер внял призыву, но вряд ли испытанный мастер компромисса мог сделать менее удачный выбор.

— Дорогой Нельсон, — заговорил Поттер с холодной усмешкой, никогда не сходившей с его лица, — меня, право же, забавляет ваша уверенность в своей правоте! Не сомневаюсь, что она основана на железной логике, но эта логика, увы, исходит из ложных посылок. Война — вовсе не зло, как полагаете вы, а нормальное состояние человечества. Но как бы вы ни заблуждались на этот счет, я никогда не поверю, что вы можете хладнокровно взирать на то, как русские обгоняют нас в производстве ядерного оружия!

— Русские предлагают нам полное и всеобщее разоружение, Поттер, и притом под полным и всеобъемлющим контролем.

— А! С коммунистами нельзя договариваться, их надо подавлять силой! — вскричал Поттер, сразу позабыв о доверенной ему дипломатической миссии и отдаваясь своей исступленной ненависти к коммунизму. — Мне претит эта психопатическая боязнь ядерной войны, охватившая большинство наших ученых! Не для того сотни первоклассных умов создавали эти чудо-бомбы, чтобы они ржавели на наших военных складах! Можно ли найти лучшее применение этому оружию, чем ликвидация коммунистической заразы? К тому же ядерная война — самая гуманная из войн! Смерть в этой войне настигает людей с такой быстротой, что они даже не успевают осознать, что убиты! К тому же у нашей старой цивилизации, Нельсон, и нет иной возможности выжить, как стереть с лица земли коммунизм!..

Нельсон молча глядел на Поттера: странное, тяжелое, чуть асимметричное лицо маньяка, затененные темными, густыми бровями светлые, льдистые глаза, в которых как бы застыла шалая усмешка.

— Что вы так смотрите на меня, Нельсон? Уж не собираетесь ли вы возразить мне какой-нибудь жалкой банальностью, вычитанной из квакерской воскресной газеты? Ах, уж эта набившая оскомину «священная человеческая жизнь»! Современная наука признает, что жизнь существует по крайней мере на миллионе других планет, — так разве не стоит рискнуть человечеством, дорогой коллега, чтобы уничтожить мировой коммунизм?..

Паттерсон с беспокойством покосился на Джадсона. Дискуссия так далеко ушла от повестки дня, что казалось, никогда уже не вернется к тому, ради чего Джадсон почтил своим присутствием Комиссию. Но выражение его лица успокоило Паттерсона: так смотрят любители на бой петухов или на тараканьи бега.

— С вами бесполезно спорить, Поттер, — сурово сказал Нельсон, вставая. — Вы безумец, лишь по игре случая наделенный даром исследователя… Прощайте, господа!

— Остановите его! — визгливо закричал Раулинсон и вскочил с места. — Если он еще не передал русским свой метод, он сделает это сегодня, завтра, сейчас!..

— Замолчите, Раулинсон, и сядьте на свое место! — гневно сказал Паттерсон. Он видел, что все его усилия терпят крах и Нельсон вот-вот ускользнет от него вместе со своим методом. — А вас, глубокоуважаемый профессор, я прошу уделить нам еще несколько минут… Скажу прямо: я почти во всем с вами согласен и, уж во всяком случае, разделяю ваш ужас перед возможностью всеразрушительной ядерной войны… — Паттерсон возвел очи горе. — Да минет чаша сия многострадальное человечество!.. — Он помолчал, чтобы дать присутствующим время измерить всю глубину переживаемого им чувства. — Но вопрос, увы, стоит так: дадите вы нам свой новый метод или скроете его от нас, мы все равно вынуждены будем и далее наращивать нашу ядерную мощь перед лицом растущей угрозы мирового коммунизма… Это не наша прихоть, дорогой Нельсон, это закон жизни! Но производство ядерного оружия обходится американскому налогоплательщику чрезвычайно дорого, и от вас, Нельсон, зависит во много раз облегчить ему это бремя! Придите же на помощь ему, и он благословит ваше имя, которое станет для него отныне символом и залогом американского процветания! — Голос Патрика Паттерсона звучал всеми оттенками нежности, тончайшими переливами гражданского пафоса, с трогательным доверием передавал этот мастер компромисса в руки профессора Нельсона судьбу американского народа. — Вы же знаете, Нельсон, что наша атомная промышленность принадлежит государству, и потому никакая корысть…

— Как раз наоборот, Паттерсон, — спокойно прервал его Нельсон, — государство принадлежит у нас атомной промышленности.

И тут произошло нечто странное: суровый Джадсон захохотал вдруг каким-то икающим смехом — казалось, он ритмически выталкивает звук из самой глубины своего существа. Серое лицо его побагровело от крови, на висках веревками вздулись жилы, глаза под тяжелыми веками заслезились, жесткий рот распустился.

— Вот именно… вот именно… — выкликал он между приступами смеха.

Оба врача стали в испуге совать Джадсону таблетки, снижающие кровяное давление, но это оказалось излишним: словно поворотом рубильника он выключил вдруг свой смех, жестами обеих рук отстранил от себя врачей, вместе с креслом отодвинулся от стола и поднялся во весь свой рост.

— Все ясно, — сказал Джадсон коротко и решительно и размеренным шагом направился к двери; врачи двинулись за ним.

Это был конец: больше дискутировать было не о чем и не для чего.

В тот самый день, когда прозектор одной из вашингтонских больниц вскрыл едва остывший труп профессора Хантера и обнаружил у покойного несуществующий рак поджелудочной железы, для Эмиля Брокара, первооткрывателя крупнейшего в мире уранового месторождения, началась новая, счастливая пора жизни. В этот день он стал одним из семи директоров вновь созданной акционерной компании «Ураниум-Буала», с годовым окладом в двенадцать тысяч долларов и получил в собственность пакет акций нарицательной стоимостью в двести тысяч долларов. Правда, он не столько состоял, сколько числился в должности директора. В его ведение входил лишь наем младшего научного состава для африканских рудников компании: лаборантов, ассистентов, коллекторов. Не приглашали его почему-то и на заседания совета директоров и даже на обычные деловые совещания, которые с утра до позднего вечера происходили на всех этажах громадного, тридцатиэтажного здания «Ураниум-Буала».

Странное положение Брокара в компании определялось тем, что ее хозяева, несмотря на рекомендации Хеллса, не нашли для себя удобным считать его автором заветной рукописи. Видимо, на случай возможных осложнений их гораздо больше устраивала некоторая неопределенность в этом вопросе: Брокар был для них не то скромным посредником между действительным автором рукописи и компанией, не то добрым призраком, принесшим им благую весть об атомном сырье, хранящемся в недрах английской колонии Буала.

Так или иначе, но Брокар вот уже две недели сидел в деловом, вертящемся кресле за зеркально отполированным рабочим столом, в своем собственном кабинете, со стеклянной стеной вместо окон. На двери красовалась дощечка: «Э. П. Брокар, директор». Посетитель попадал сначала в небольшую комнату, где помещался секретарь директора, высокая, тощая, немолодая женщина в очках: мисс Сильвия Игл. Она вела все немудрое делопроизводство Брокара, охраняла его покой, фильтровала посетителей, жаждущих поступить на службу в новое, многообещающее предприятие, накрепко огражденное от экономических кризисов и сокращения производства.

Сюда являлись студенты, готовые за самую скромную плату отработать лето в губительном тропическом климате, чтобы скопить деньги для дальнейшего пребывания в университете; безработные ученые и полуученые, оставшиеся за бортом в результате очередного промышленного кризиса; бывшие преподаватели колледжей и институтов, уволенные под разными благовидными предлогами за свои «красные» убеждения. Однако им почти никогда не удавалось проникнуть к господину директору: все возникающие вопросы с успехом решала мисс Игл.