По крайней мере тут знают, как создать приличествующую случаю атмосферу.

В середине стоит самый высокий на всем погосте кипарис, чуть ли не идеально ровный, с щеточкой зелени сверху и единственной торчащей в сторону веткой. Остальные побеги срезаны по самый ствол, из-за чего дерево изрядно напоминает нашего однорукого Тома.

Сразу за кипарисом, перед большим белым камнем, надписанным просто «Дэвис Пек», раскопана земля. Интересно, в связи со скорым прибытием хозяина или, наоборот, с его внезапным отъездом? В любом случае это открытая могила, вход в лоно смерти, при виде которого меня бросает в дрожь. Возможно, потому что я знаю — такое же было приготовлено и для меня. Возможно, потому что я буквально стоял на краю собственной могилы. Или потому что я видел слишком много фильмов о зомби. Так или иначе, я обхожу стороной место Дэвиса Пека и пытаюсь отвлечься чтением надписей на могильных камнях.

Элинор Демонт умерла в 1920 году в возрасте шестидесяти лет; ее надгробие стоит под склонившимся дубом. На другом памятнике с одним только именем — Лилит — свернулась клубочком мраморная кошка. Есть здесь и могила Санта-Клауса, — по крайней мере, так именовали Альберта Мойера (1917–1987).

Одни участки отличаются оригинальными памятниками, другие — необычным ландшафтным дизайном: украшены лилиями, веерными кленами, кактусами или дорожками из тротуарной плитки. Это исключения. Большинство участков запущены, надгробия выгорели на солнце, стерлись, покрыты мхом и заляпаны птичьим пометом.

Могильный камень моей жены — один из самых новых.

До сих пор не понимаю, почему я вернулся, а Рейчел нет. И точного ответа ждать неоткуда. Его не дадут ни ученые, ни правительство, ни «Уикли уорлд ньюс». О причинах воскрешения мертвецов выдвигают гипотезы генетики, однако утверждать наверняка не возьмется никто. Разве что поклонники набивших оскомину городских легенд о заклинаниях вуду и вирусе зомби — таких историй полно в сети и фильмах ужасов. Какая чушь!

Усаживаюсь у могилы Рейчел и открываю банку с олениной, которую Рей вручил мне на собрании. Вилки нет, и я орудую пальцами, сок и масло течет по рукам. Мясо такое же восхитительное, как и в первый раз; что-то в нем вызывает чувственное удовольствие, которое хочется испытывать снова и снова.

Немного странно сидеть у могилы жены, наслаждаться едой и безуспешно пытаться примирить мысли о прошлом и будущем. Будь у меня возможность поговорить с Рейчел, я сказал бы ей все, что и без слов ясно: о том, как я скучаю по нашей совместной жизни, как сожалею, что уснул за рулем, о том, что я, кажется, влюбился в одну зомби.

Поговорим о неловких моментах?

Иной раз я веду мысленный диалог с Рейчел, и это помогает. Хотя было бы гораздо полезнее для очищения души, если бы я мог озвучить свои мысли. Да, жена меня не услышит, по крайней мере я так думаю, но в тишине ночи у могилы на кладбище Соквел мое молчание таится невзорвавшейся бомбой.

Банальное раскаяние и извинения вряд ли помогут; я столько раз мысленно их повторял, что теперь они как заученная роль опытного актера. Раньше в них чувствовалось душевное волнение, они были полны смысла. Сейчас это пустые слова — мантра, читаемая по принуждению, неискренне, и потому не приносящая облегчения. И все же их не перестаешь повторять, потому что это удобно и помогает закрыть глаза на реальные причины своей неудовлетворенности.

Спросите любого из живых, о чем он мечтает, и какой бы бредовой ни показалась мечта — лишенной оснований или невероятной, — вряд ли она будет недостижимой. Богатство, слава, пластическая операция, чтобы выглядеть как Мэрилин Монро… Придумали даже методику экстракорпорального оплодотворения, которая позволит мужчинам вынашивать плод в кишечнике.

Дико? Да. Немыслимо? Нет.

У большинства живых мертвецов, существование которых уже само по себе дико и немыслимо, мечта одна — вернуть себе жизнь, и она неосуществима. Безосновательна. Недостижима. И все-таки она есть, витает в наших головах, как воздушный шар высоко в небе — простое слово, которое дразнит и преследует нас и не дает забыть о том, как много мы потеряли.

Надежда.

Человеку свойственно верить в хорошее. Какие бы трудности, неудачи и разочарования ни встречались на пути, нужно выдюжить во что бы то ни стало, и однажды успех придет. Но если зомби теоретически уже не люди, что тогда свойственно нам? На что прикажете надеяться? Куда стремиться?

Заниматься саморазвитием?

Совершенствоваться духовно?

Сдерживать тление?

Гражданских прав у нас нет, а если уж на то пошло, то и конституционных тоже. С какой стати нам надеяться на хорошее? Где искать стимул к достижению каких бы то ни было целей, если высшая цель — наша единственная мечта — нереальна?

Разглядываю надгробие Рейчел, обвожу пальцем ее имя, затем ложусь и прижимаюсь ухом к земле: а вдруг сквозь толщу земли я услышу, как она меня зовет. Но слышен лишь звук приближающегося автомобиля.

На Олд-Сан-Хосе-роуд вспыхивает свет фар, мимо проносится машина. Кто в ней сидит, разглядеть не могу, но представляю: за рулем мужчина, рядом на пассажирском сиденье его жена, а сзади — их дочь. Это могла бы быть моя семья. Это была бы моя семья. Если бы я не заснул и все не разрушил.

«Ты ничего не разрушил, — звучит в голове голос мамы. — Ты совершил ошибку, и теперь тебе нужно научиться с этим жить».

Она выдала мне это пару месяцев назад, и мне захотелось иметь аппетит голливудских зомби: сожрать бы ее мозги, чтоб заткнулась. Она понятия не имеет, с чем мне приходится мириться и что я потерял. Сейчас я понимаю: она всего лишь пыталась утешить меня. И несмотря на ее слишком уж оптимистичный взгляд на загнивание собственного сына, она была права. Мне следует научиться извлекать пользу из сложившихся обстоятельств.

Встав на ноги, обдумываю уроки, которые в течение нескольких последних месяцев Хелен пытается нам преподать, высказывания, которые она так любит писать на доске.

ПОЧЕМУ МЫ ЗДЕСЬ?

ОБРЕТИТЕ ЦЕЛЬ.

НИКОГДА НЕ СДАВАТЬСЯ.

И тут до меня доходит, что моих маршей протеста и петиции отнюдь недостаточно. Нужно разрушить границы своего существования. Бросить вызов обществу, поставившему на мне клеймо «не человек». В конце концов, что я потеряю, если стану отстаивать свои права? Если быть разлагающимся трупом без прав и будущего еще не худшее, что могло случиться со мной, вряд ли так уж далеко до самого дна.

В какой-то мере привыкнуть к оскорблениям может каждый, но приходит время, когда нужно постоять за себя. Как говорит Рей, если у тебя нет чего-то, в чем ты нуждаешься, пойди и достань.

Рано или поздно придется помогать себе самому.

На автобусной остановке возле нашего дома стоит обычная скамейка без навеса. Весьма приятное место в теплую солнечную погоду. А промозглым ноябрьским днем от ожидания автобуса удовольствия не больше, чем от использованного подгузника. Хотя мне ли жаловаться: если бы власти округа не заставляли пассажиров общественного транспорта мокнуть под дождем, у меня, по-видимому, не было бы никаких шансов.

Ни один из троих человек на остановке не замечает стоящего неподалеку зомби в плащ-накидке. Большинство живых — разудалые молодцы, когда гуляют в толпе своих собратьев или проносятся мимо в автомобилях. Встреча с зомби лицом к лицу вызывает у них нервную дрожь. Особенно неожиданная.

К примеру, на автобусной остановке.

Или в очереди за билетами в театр.

Или в мясной лавке.

Поглядываю из-под капюшона, радуюсь дождю и маскирующему карандашу с тональником, которые купила для меня мама. На ярком солнце, наложи я хоть тонну грима, мне ни за что не зайти незамеченным так далеко. И пусть я все еще подволакиваю левую ногу, сегодня моя походка не так подозрительна.

Я даже представить себе не мог, как спокоен я буду. Организм просто напоминает: такое положение чревато большими неприятностями. Разум или сознание — или как это называется? — распознает угрозу, но поскольку мозг больше не передает сигналы опасности в надпочечники, — которые один черт не работают, — то тело и не в курсе, что сейчас ему надлежит быть в состоянии боевой тревоги. Пока никто не остановил на мне изучающий взгляд, со мной все отлично.