Том вздыхает и садится, закрыв лицо левой рукой.

— Мне жаль, чувак, — говорит Джерри.

— Номер разглядели? — спрашивает Наоми.

— Нет, было слишком темно, — качает головой Карл.

— Да какая разница, — говорит Рита. — Можно подумать, нам кто-то захочет помочь.

Она права. В полиции придется рассказать, что мы делали ночью на кладбище. Колледж примет сторону братства. А совет «Сигма Хи» горой станет за своих членов. Если мы предъявим в качестве доказательства булавку, нас скорее всего обвинят в том, что мы ее украли. Ни один адвокат не возьмется нас защищать. Никто не согласится быть нашим свидетелем. Мы не сможем выиграть ни один суд. Даже «Международная амнистия» не вступится за нас. Ведь, строго говоря, мы не люди.

Поскольку мы больше не живем, правовой защиты нам не положено.

Если вы никогда не видели, как шайка пьяных студентов вырвала у кого-то руку и ей же и отхлестала несчастного по лицу, вам не понять.

Дома, сидя в своем просторном погребе, составляю письмо члену палаты представителей от нашего округа.

По сути, это петиция. Нечто вроде запроса на прекращение противоправных действий. Никаких заоблачных требований. Все вполне оправданно. Я лишь прошу правительство вернуть воскресшим гражданам их неотъемлемые права, не последнее из которых — право на нерасчленение и право не лишаться конечностей при проведении братствами ритуалов посвящения.

По-моему, в конституции об этом что-то есть, сразу после поправки об отмене сухого закона.

Первые несколько месяцев после оживления я провел вполне безбедно в родительском винном погребе. Разумеется, в устной форме меня оскорбляли все, кому не лень, от совсем юных сопляков до старых развалин. Страшилки о расправах с зомби тоже не прошли мимо моих ушей. В угрозах (все они исходили от отца) упоминались специальные зверинцы, где содержатся зомби, медицинские лаборатории и колледж кадавров. Но реальный страх я пережил, когда были совершены нападения на Уолтера и Тома.

И если расчленение Уолтера лишь раскрыло мне глаза на действительность, то случай с похищением руки у Тома я принял к сердцу гораздо ближе. Возможно, из-за того, что стоял прямо на месте преступления и смотрел нападавшим в глаза. А может, потому что они напали и на Риту. Или потому что Том — мой друг, и я знаю, какими сложностями это для него обернулось.

Стóит немного пояснить насчет Тома.

Во-первых, живет он у матери. Разумеется, я тоже, но Том жил в родительском доме и до того, как пара канарских догов вцепились в него, как Майк Тайсон в ухо Эвандера Холифилда.

Во-вторых, Том относится к тем типам, кого Джерри называет лошарами. Простофиля. Добрый и наивный. Над такими всегда все смеются, будь они и живыми. Вполне возможно, Том учился в вашей школе: помните мальчика в вельветовых брюках и клетчатой рубашке? Он всегда обедал в одиночестве, и из его шкафчика постоянно пропадали вещи. Сразу на ум приходят проделки с натянутыми на голову трусами, которые любят устраивать некоторые шутники.

В-третьих, даже среди зомби Том чувствует себя неуверенно. Понятно, что все мы то и дело ощупываем свои швы и раны или трогаем бугорки на торчащих наружу костях. Однако Тому свисающие лоскуты кожи прямо-таки не дают покоя, будто он все никак не может свыкнуться с мыслью, что они есть на самом деле, либо надеется каким-то образом от них избавиться.

А тут еще у него стащили правую руку. Похитили. Типа пошутили. Никому и дела нет до его чувств и до того, как он будет удерживать равновесие.

Это неправильно. Нужно что-то менять. Что-то делать. Как говорил Джордж Герберт Уокер Буш, «агрессия не пройдет!».

Поэтому я пишу письмо. Составляю петицию. Требование о защите своих конституционных прав. В частности, я упираю на четырнадцатую поправку, в которой говорится примерно следующее: «Ни один штат не может применять законы, которые ограничивают привилегии его граждан, либо лишают какое-либо лицо жизни, свободы или собственности без соблюдения норм отправления правосудия, или отказать какому-либо лицу в равной защите со стороны закона».

И здесь я сталкиваюсь с проблемой определения терминов «гражданин» и «лицо» в языке, коим написана четырнадцатая поправка и вся конституция — профессиональном языке, в котором подчас трудно разобраться, с косвенными ссылками на «лица» и без единого упоминания о зомби. А как же право на жизнь, свободу и стремление к счастью? А очевидная истина, что все люди равны от рождения, будь они и воскресшими? Об этом сказано в Декларации независимости, что, впрочем, толкованию конституции не противоречит. Идея-то хорошая, но в ней скорее красивые слова, чем правда: как только дело доходит до практики, воплотить в жизнь ее невозможно.

Разумеется, никаких подвижек не будет, пока мы не предпримем некие действия для изменения своего статуса нежити. Не перестроим представление живых о себе. Проблема зомби возникла не сегодня. Почти с начала прошлого века мы составляем общепризнанную часть культуры.

В годы Великой депрессии зомби прикидывались бездомными и стояли в очереди за хлебом вместе с безработными, что не особо приветствовалось, ведь мы отнимали еду у живых. В начале тридцатых годов только Герберта Гувера[7] ненавидели больше, чем зомби.

Вторая мировая война дала нам шанс предложить свою помощь обществу: большая часть воскресших мужчин поднялась на защиту страны. Однако их участие в военных действиях правительство утаило, наш вклад вычеркнули из истории. Живые не желают знать, что первыми в Нормандии высадились войска, состоящие из американских зомби.

Пятидесятые годы ознаменовались началом движения за права афроамериканцев, и зомби подвергались жесточайшей дискриминации. Публичные линчевания стали обычным делом; чтобы принять в них участие, вовсе не обязательно было вступать в ряды ку-клукс-клана. «Счастливые дни»[8], тоже мне.

В шестидесятые некоторые из нас скрывались во Вьетнаме или в Хейт-Эшбери[9]. Однако с окончанием войны и «кислотных путешествий» мы снова угодили в ту же реальность, что и раньше. С тем исключением, что не было публичных линчеваний. И появилось диско.

За тридцать прошедших с тех пор лет особо ничего не изменилось.

Думаю, пришло время это исправить.

Поразительно, сколько чудесной еды живые растрачивают впустую.

Молочные коктейли. Мороженое. Кофе.

Бублики. Овощные супы. Круассаны с ветчиной и сыром.

Кинг-бургеры. Биг-маки.

Кажется, им бы лучше съесть все это, а не швырять в беззащитного зомби, стоящего в пикете на Соквел-авеню перед заброшенным бюро ритуальных услуг с плакатом «МЫ ТРЕБУЕМ ПРЕДОСТАВЛЕНИЯ ГРАЖДАНСТВА». Я для них как подвижная цель в тире.

Приверженцев здорового образа жизни, остановившихся, чтобы запустить в меня все содержимое сумок, набитых продуктами без красителей и консервантов, яйцами от не сидящих в клетках кур и мягким тофу, я даже не считаю.

Не прошло и часу, а мне уже уделяют внимания не меньше, чем киноэкрану на внеплановом собрании по отбору кандидатов в студенческое братство. Удивляюсь, как никто до сих пор не догадался вызвать службу отлова животных. Наверное, бросаться фастфудом и стаканами с кофе куда интереснее, чем составлять протокол. Вдобавок, хоть я и есть самый настоящий зомби, вид у меня не особо грозный. Какую опасность я могу представлять, облитый детским фруктовым напитком, закиданный соевым творогом и картошкой-фри?

Поблизости начинает нарезать круги пара ворон: слетелись на фуршет из фастфуда и прочих продуктов перед пустующим ритуальным бюро. Не знаю, что меня заставило выбрать именно это место — большой охват аудитории, отсутствие пешеходного движения или тот факт, что раньше здесь было пристанище мертвых, — но вороны, предвестники смерти, добавляют этакий изящный штрих. Только вот я не знаю, что их интересует больше: еда у меня под ногами или я сам.