Мое отражение улыбается и отворачивается. Я смотрю на Риту.

На ней васильковый пуловер с углубленным вырезом, черная рубашка, синие джинсы и черные ботинки.

На губах помада тона «сочный розовый». Как детская жвачка.

Шарфа нет, перчаток тоже. Швы на горле и запястьях, черные на фоне бледной кожи, выставлены напоказ. Выглядит она сногсшибательно.

Мы улыбаемся, не произнося ни слова. Точнее, слов не произносит Рита; что же до меня — я не мычу и не хрюкаю. Мы понимаем: нас обоих привела сюда какая-то смутная идея. Почему обоих? Почему именно сегодня? Важно не это. Важно было дойти досюда. И не испугаться.

Рита берет меня за правую руку и ведет прочь от магазина, в глубь городка. С моего лица не сходит улыбка. Я словно на первом свидании и не могу поверить, что оно состоялось. Я взволнован, возбужден и уверен в себе — давно такого не испытывал. Мельком гляжу на Риту — она тоже улыбается.

По дороге мы молчим, сторонимся людей, чтобы не нарваться на скандал, и все равно притягиваем всеобщее внимание. Можно подумать, мы на вручении «Оскара» идем по красной дорожке. Разве что зовут нас не Том Круз и не Кэти Холмс.

Там и сям, словно аплодисменты, раздаются удивленные и испуганные возгласы. Оскорбления следуют безостановочно, как фотовспышки. Один подросток швыряет одноразовый стакан и обливает меня корневым пивом, другой запускает пончик с джемом. Человек с мобилкой в руках вызывает полицию. Несколько мгновений спустя под приближающийся вой сирен из-за угла появляется фургон службы отлова бродячих животных и летит в нашу сторону.

Это самый восхитительный день за все время моего существования.

Все зомби обязаны зарегистрироваться в окружном департаменте воскрешения трупов, при этом нам выдается идентификационный номер. Разрешение. Вроде того, что люди получают на содержание кошки или собаки. В моем разрешении указаны имя, адрес, телефон и идентификационный номер — 1037, который означает, что я — одна тысяча тридцать седьмой член сообщества нежити округа Санта-Крус, которому выдано разрешение.

Как правило, разрешения носят на цепочке — как собачьи жетоны с регистрационными номерами или полицейские значки. И это, я уверен, оскорбляет и собак, и полицейских. Некоторые зомби цепляют номера на браслеты, другие — любители нарушать общественный порядок — и вовсе отказываются их надевать. Ведь значок помогает не только опознать зомби и вернуть его домой, но еще и отследить дебоширов. А не каждому зомби захочется, чтобы его нашли. Не у каждого есть куда возвращаться. Да и родители не у всех такие понимающие, как у меня.

— Двести долларов! — с красным от ярости лицом возмущается отец, вцепившись в руль. Он везет нас с мамой домой. — Двести долларов!

Столько пришлось заплатить, чтобы меня отпустили из приюта для животных.

За первый мой постой родители не платили, ведь я воскрес без их ведома. Однако при каждом последующем посещении берется плата за место и за выезд фургона. Включая чаевые и налоги.

— Не представляешь, какого позора я сегодня натерпелся! — Отец смотрит на меня в зеркало заднего вида, притормаживая у светофора. — Об этом ты подумал, когда выходил из дому?

— Вряд ли он хотел тебя опозорить, Гарри, — защищает меня мама. С улыбкой Джун Кливер[5] на лице она разворачивается ко мне с переднего пассажирского сиденья. — Разве ты хотел, милый?

Сказать по совести, ответа я не знаю. Возможно, у меня и мелькнула мысль поставить отца в неловкое положение. Поддержки от него не дождешься. Как и сочувствия. И родительской любви. Наверное, я похож на обиженного ребенка, который криком добивается внимания. Только я не кричу. Вместо этого я поддался службе отлова животных и загремел в клетку.

В ответ на мамин вопрос я едва не начинаю утвердительно кивать, затем, спохватившись, мотаю головой и улыбаюсь. По-видимому, оскал у меня удручающий и злорадный, потому что мамина улыбка становится натянутой, а потом мама и вовсе отворачивается и переключает внимание на перекресток, перед которым мы остановились.

Малыш в соседней машине, открыв рот, смотрит на меня. Я показываю ему язык, и он вопит как резаный.

— Какого черта ты поперся в город? — спрашивает отец и жмет на педаль газа.

Я кладу на колени доску, достаю маркер и пишу: «Погулять», затем показываю родителям.

— Погулять?! — свирепеет отец. — Ты не можешь гулять, когда тебе вздумается! К тому же из всех дней недели ты сподобился выбрать воскресенье. Боже праведный, ну и вонь!

— Гарри, помягче, — просит мама. — Он сегодня и так натерпелся.

— Мне какая разница?! — Отец со злостью открывает окно. — Шляется по городу… Еще и выкупай его потом! Исследовательский центр давно по нему плачет…

Он угрожает избавиться от меня с того самого времени, когда я вернулся домой.

— Может, ему было скучно, — настаивает мама. — Целыми днями торчать в погребе у телевизора мне бы тоже надоело.

— И что? Ему выделено место в обществе, и он должен знать его, если хочет остаться дома.

Чаще всего родители обсуждают меня так, будто я сижу в другой комнате и ничего не слышу. Однако сегодня мне все безразлично; не возникает желания замахать здоровой рукой и завопить. Не могу забыть, как нас с Ритой поймали и под непристойную брань и оскорбления толпы затолкали в фургон. До сих пор в ушах звенит Ритин смех, не возбужденный, не презрительный, а свободный и раскатистый — так смеются на американских горках, когда страх отпускает и остается лишь получать удовольствие от аттракциона.

В приюте нас рассадили по разным клеткам друг против друга. Мы стояли, прижавшись лицами к металлическим прутьям, и улыбались, как Чарлтон Хестон и Линда Харрисон в старом фильме «Планета обезьян». Того и гляди, появится горилла в униформе и отгонит нас в глубь клеток.

Мать приехала за Ритой почти сразу. Перед тем как уйти, Рита подошла к моей клетке и спросила, все ли со мной в порядке. Я кивнул и поднял большой палец. Она подалась вперед, к решетке, и поцеловала меня в губы.

— Скоро увидимся, Энди, — сказала она и ушла неспешной, легкой походкой богини.

Вспоминая об этом, я улыбаюсь. Не так, как давеча улыбался маме — без тени злорадства. Но родители не замечают, им не до того — они обсуждают меня.

…тридцать два… тридцать три… тридцать четыре…

В кабинете психотерапевта я опять наблюдаю, как электронное табло красными цифрами отмеряет тишину. Уже почти пять минут я сижу в кресле; Тед расположился справа чуть позади меня, стучит ручкой по блокноту и втихаря корчит рожи. Морщин у него сегодня меньше, чем в прошлый раз — значит, сделал еще одну инъекцию ботокса.

В углу шипит освежитель, и воздух наполняется ароматом сирени.

— Что вы чувствуете сегодня, Эндрю?

Задумавшись на мгновение, царапаю на доске: «Беспокойство».

Проходит еще две минуты. Если мы так и просидим, то уж лучше бы я остался дома — сейчас показывают «Мистическую пиццу».

…семнадцать… восемнадцать… девятнадцать…

— На предыдущем сеансе вы тоже жаловались на беспокойство, так?

По крайней мере теперь понятно, что он делает какие-то записи. Или просто проецирует на меня собственную тревогу. Еще бы — он ведь один на один с зомби.

— Наверное, нам стоит выяснить причины, — предлагает Тед.

Я вздыхаю. Неужели трудно понять — тот, кого объявили отщепенцем, и кто целыми днями только и делает, что смотрит кабельное телевидение, пьет вино и жаждет получить свободу, по закону ему не полагающуюся, может время от времени испытывать беспокойство! Я сделал все возможное, чтобы свыкнуться со своим положением и теми переживаниями, которые оно за собой влечет.

Хелен любит повторять: «ПРИМИТЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ ТАКОЙ, КАКАЯ ОНА ЕСТЬ».

И я пытаюсь. Однако после Хэллоуина мириться с действительностью мне стало труднее. Думал, пройдет, но не тут-то было. Несколько дней назад родители уже улеглись спать, а я вдруг очутился на улице: бродил по оврагу и едва успел вернуться в погреб до комендантского часа. Такое впечатление, что ищу чего-то и не могу понять, чего именно.