— Куда везти-то тебя? — как-то зло поинтересовался таксист.

— С-спасибо, — сказала Настя. Она обнаружила, что дрожит мелкой дрожью и даже зубы тихо, но очень отчетливо выстукивали дробь. Она поняла, что очень испугалась. Теперь, когда сидела, вжавшись в мягкое кресло такси, поняла.

— Спасибо, — передразнил ее шофер, — Везти куда?

— Не знаю, — сказала Настя и заплакала. Ехать на самом деле было некуда. Домой нельзя — туда если еще не пришли, то в самое ближайшее время придут. За ее компом. Перетрясут все, на чем можно сохранить информацию. Если там ничего нет, а ей казалось, что нет, то будут ждать ее. Судя по серьезности тех господ, что лежали на полу в «Медведях» с аккуратными дырочками во лбах, то, что ей нужно было стащить в «Мацушите», имело огромную ценность. Скорее всего, даже если отдать им украденный файл, который она не смогла украсть — но, поди докажи, что не смогла, во всяком случае слышала, что такой файл существует — ее все равно убьют. Просто, чтоб не сболтнула кому, где была, что стащила и кому отдала. Сейчас она это понимала. Это ж надо было оказаться такой дурой, чтобы согласиться на эту авантюру! И Свифт тоже хорош. Дурак. Хотя о мертвых…

— То есть? — удивился таксист. — Я же тебя вроде в центре забирал.

— Да, только туда не надо. Я там живу. Жила то есть.

— Так там, в «Медведях», по поводу тебя, что ли, заваруха?

— Не знаю, — сказала Настя и зарыдала.

— Да перестань ты рыдать. Куда-то же тебя надо отвезти. Не на улицу же тебя выбрасывать. Ты вроде не нарковского вида.

— У меня денег нет практически, — всхлипывая сказала Настя. — Мне вам платить нечем.

— Да иди ты со своими деньгами. Чего я тебя взял — сам не знаю.

— Жалко стало, — тихо сказала Настя.

— Наверное. Старею, — предположил таксист.

Настя стала перебирать варианты, куда ей можно было сейчас податься. Туда, где искать не станут. В пределах Питера таких мест не так уж много, и при должном усердии вычислить их будет не сложно. И потом — скрываться вечно невозможно. Если за файлом охотится крупная контора — а, похоже, что так, — в покое ее не оставят. А вычислить ее можно будет спустя несколько миллисекунд после того, как она подключится к Сети. Каждый чип нейроконтакта имеет свой постоянный идентификационный номер. Конечно, его можно скрыть особыми программами, можно отбиваться и обманывать поисковики, и Настя это умела делать. Вот только те, которые станут ее искать, умеют преодолевать эти обманки и запоры не хуже ее самой. А, скорее всего — лучше. Получается, что доступ в Сеть ей заказан. Навсегда или, во всяком случае, очень надолго. Нет, такого финала она представить себе просто не могла. Без Сети свою жизнь она просто не представляла. Должен быть какой-то выход. Должен.

И он был. Она помнила, как еще в школе двое ее одноклассников, имеющих знакомства в мире хакеров, рассказывали ей о старом хакере Чипе. Вообще, полностью старика звали Чип-энд-Дейл. Почему хакера, начинавшего еще в невиртуальном Интернете, звали именем двух мультяшных бурундуков — сказать трудно. О Чипе много чего рассказывали. Правда, большая часть рассказов, походила скорее на байки. Но была одна байка, о том, как Чип перекодировал кому-то нейроконтакт. Может быть, и сочинили эту историю. Может и нет. В любом случае других вариантов Настя не видела. Да, надо его разыскать. Вот только знать бы, где его искать.

За размышлениями Настя и не заметила, как стала произносить свои мысли вслух, обсуждая их с таксистом. Тот охотно поддержал разговор, тоже вспомнил о Чипе, сказал, что слышал, будто старый хакер живет где-то под Выборгом.

— Вы меня в Выборг отвезти можете? — спросила Настя у шофера.

— Слушай, девочка, — возмутился он, — ты не наглей! До Выборга — под сто км чесать, а мне потом обратно. Ты себе представляешь, сколько бензина на это уйдет.

— Ну, нет, так нет. Тогда — куда можете в том направлении.

— Куда можете, — заворчал таксист. — Куда ж тебя девать-то? Ладно, поехали в Выборг. Все равно завтра клиента там забирать. Черт с тобой, ночь потеряю.

— Спасибо, — сказала Настя. Все-таки ей было не совсем понятно, отчего вдруг такая доброта. Откровенно говоря, она даже стала немного побаиваться водителя, хотя у того был и мирный вид. Вдруг ей вспомнилось, что маньяки как раз и бывают очень мирные и воспитанные. Пока не найдет на них. Во всяком случае, так рассказывали в программах по выживанию в городских условиях. Правда, в этих программах часто все приукрашивали и добавляли побольше кровавых подробностей, чтоб народ завлечь. Но — маньяк, не маньяк, выбора другого не было. Либо пристрелят, либо изнасилуют. Есть еще более общественно полезный вариант — разберут на органы. Если вдруг таксист — маньяк, то возможный вариант изнасилуют, наверное, был самым приемлемым. Да и вообще, нечего на людей наговаривать, вон какой приличный дядечка. И может быть, совсем не маньяк. Может, просто добрый человек и кроме денег видит перед собой еще людей. Хотя что-то странное в нем было. Что-то ей бросилось в глаза, когда она садилась в машину. Только вот что? Она перебирала в памяти все, что видела, но ничего конкретного так и не вспомнилось. Потом она сама не заметила, как уснула.

Когда мир начал рассыпаться, не в переносном, а в самом, что ни на есть, прямом смысле этого слова, рассыпаться на куски, сначала маленькие, как крупные песчинки, потом все больше и больше, а потом стал валиться, словно рухнувшая под напором разбушевавшейся стихии дамба, он подумал, что теряет рассудок. Он пытался закричать, но звука не было. Странно, но звуков не было никаких. Мир рушился совершенно бесшумно. Да и слово «рушился» не совсем правильно описывало происходящее. Мир просто исчезал. В никуда. Постепенно вместо домов и улиц, хмурого, затянутого плотными тучами неба и мокрого, хлюпающего растаявшей снежной кашей тротуара, вместо машин и людей появлялось серое ничто. Вернее оно было не серое. Оно было никакое. Как туман, которого нет. Все просто исчезало. Вот последние куски реальности отвалились, словно слой старой облупившейся штукатурки с древнего фасада, несколько раз кувыркнулись и перестали существовать. Вместе с самим понятием пространство. Все. Зацепиться было не за что. Нет пространства.

Он пытался кричать, но кричать было не чем. Он это понял как-то вдруг. Осознание, что больше нет тела, пришло само по себе. Еще до того, как он попытался посмотреть на руки и ничего не увидел. Собственно, видел ли он. Глаз, надо думать, тоже уже не было. Да и на что смотреть, если кругом Ничто? Безграничное бесцветное Ничто.

Он понял, что сходит с ума. Ум, вроде бы, еще был. Ведь он все это осознает. Только недолго ему, уму осталось. Осознавать было решительно нечего. Совершеннейшая пустота.

Казалось, вечность сменяется вечностью, но ничего не происходит. Никакого изменения, никакого движения. Меняться нечему, двигаться некуда. Все здесь. И всегда.

Спустя нескончаемую череду вечностей — тысяч, миллионов лет, невозможно сказать сколько — он стал выдумывать способы отсчета времени. Ничего не выходило. Потому что ничего не менялось.

Тогда он постиг вечность и смирился с ней. Сознание угасало. Но нет ничего более жизнелюбивого, чем сознание. Телу все равно, оно лишь функционирует. Только сознание борется до последнего, пытаясь спасти тело, ибо без тела сознание существовать не может. Во всяком случае, так он думал много вечностей назад. Тела не было, сознание уже даже с трудом вспоминало о том, что оно все-таки было раньше. Мысль о теле тяготила его. Так сколько же он тут думает? Тут, сколько, время… сознание боролось, оно вбирало в себя Ничто, оно было сильнее Ничто. Что может противопоставить Ничто сознанию, имеющему волю?

Где-то далеко-далеко, на самых границах разума он почувствовал время. Еще вечность спустя он заметил во времени знакомые знаки. Появились знаки! Ничто уступило, оно вливалось во время. И время было точным сетевым хронометром. Еще вечность и он мог считать ее. Вечность равнялась двадцати одной наносекунде. Как долго тянулись наносекунды. Казалось, динозавры успели зародиться и вымереть за наносекунду, а через десять наносекунд даже память о них развеялась в четком ритме сетевого хронометра. Счастье наполняло его с каждым ударом хронометра, с каждым распадом ядра атома, поддерживающего его ход.