— Свободно, забавно, грустно, страшно. Какая разница? Это не про нас.

— Я думаю, из меня получился бы отличный президент, — ни с того ни с сего сказал Билл.

— Президент чего?

— Соединенных Штатов Америки.

Брук часто смеялась по любому поводу, но сейчас она даже не улыбнулась.

— Ты нарисовала это для меня? — спросил Билл, указывая на изображение двух джентльменов, сидящих на противоположных концах дивана. — Ты хотела изобразить двух голубых мужчин, любовников, сидящих на публике, скрывающих свои чувства друг к другу?

— Нет, — ответила Брук, почувствовав, как по телу побежали мурашки. — Ты видишь это на картине?

— Нет, нет, нет. Но эта девушка увидела. Кто-нибудь еще это видит? Брук, ты видишь это?

В приступе паники у него сжалось горло, и последний вопрос прозвучал выше на тон обычного баритона Билла.

— О чем ты говоришь? — не понимала Брук. Звук его голоса напугал ее.

Билл взял ее руку и поднес к своим губам, помедлив, прежде чем поцеловать. Он не хотел терять ее. Она была его женой во всем, не считая секса, супружеской верности и совместной жизни, больше двадцати лет. Этой ночью он сделал для нее нечто особенное и одновременно глупое. Он пытался изменить себя, чтобы она была счастлива.

— То, что я сделал сегодня, я сделал, потому что люблю тебя. Мы много экспериментировали с сексом, и я чувствую, что мы исчерпали это море, но при этом нашли то, что порой остается, когда умирают страсть и романтика.

— Я не понимаю, о чем ты, — сказала Брук, хотя в глубине сердца знала, о чем он говорит.

— Да ни о чем, — вздохнул он. — Я, думаю, я пытаюсь сказать, что люблю тебя.

— Это все, что ты хочешь мне сказать?

После шикарной вечеринки в честь своего пятидесятого дня рождения дед Билла по отцовской линии покончил жизнь самоубийством, выстрелив себе в голову. Отец Билла, несмотря на то что был знаком с одними из лучших онкологов в городе, не пытался вылечить свой рак на начальной стадии. В конце концов заболевание приняло тяжелую, агрессивную форму и повлекло за собой смерть.

Никто не рассказывал Биллу о страданиях, которые пережили эти красивые, но несчастные гомосексуалисты. Его мать и бабушка, как две львицы, следили за ним в оба, защищая его, последнего живого львенка. Они пристально наблюдали за ним, с беспокойством ожидая проявления неминуемых сексуальных отклонений. Их страхи на нем отразились.

Появление в жизни Билла привлекательной Брук принесло всем облегчение. В самом начале их сексуальных отношений возбуждение, которое захлестывало, когда они были наедине друг с другом, затмевало необычные желания, дремлющие внутри. Им все казалось внове… Во время учебы в колледже они экспериментировали, иногда вместе. С годами Брук потеряла вкус ко многим вещам, которые привлекали ее в юности, таким, как секс втроем, ром с колой и лесбиянство. Вкусы Билла изменились тоже.

Когда Билл был молодым, беззаботным и много пил, он мог сунуть пенис куда угодно, что, в принципе, присуще молодым и беззаботным пропойцам. К двадцати пяти годам его любовь к Брук стала крепче, но желание обладать ее телом начало медленно угасать. Его начали одолевать другие страсти. Он гнал эти мысли, стараясь сохранить Брук и отказываясь от своей реальной сексуальной ориентации. Эта ложь мучила Билла. Ему казалось, что его наполняет слизь, которая просачивается в важные для него отношения, как какой-то опасный яд. К тридцати семи годам, посетив множество урологов, Билл отказывался признаться даже самому себе, что был озабоченным гомиком. Он предпочел бы быть гетеросексуальным импотентом. В тот год Брук сделала свою первую татуировку.

Гомосексуальные фантазии Билла были довольно незамысловаты. Он грезил о сильных, упругих телах, и его совершенно не возбуждали нежные и влажные отверстия.

Он продолжал заниматься сексом с Брук так часто, как мог, он не хотел потерять ее. В постели он выкладывался полностью, потому что это помогало ему продолжать верить в ложь, в которую он заставил себя поверить. Он играл роль любовника Брук старательно и пылко, так, словно его жизнь зависела от того, сумеет ли он убедить ее в том, что по-настоящему хочет ее.

Но постоянное притворство отнимало много энергии, и с годами это утомило его. К тому времени, когда ему стукнуло тридцать девять, его мать Элеонор начала волноваться за него уже по другому поводу. Когда она увидела, что депрессия, которая некогда изводила ее мужа, началась и у сына, то решила, что готова смириться с его гомосексуальностью. Вот только к тому времени она уже не могла избавить Билла от страха и ненависти к себе, которые сама же в нем и зародила.

После смерти бабушки, от которой Билл унаследовал огромное состояние и недвижимость, Элеонор вышла с ним на улицу. В жаркий августовский день в Палм-Бич[36] она привела его на пляж и под аккомпанемент прибоя сказала ему, что нет ничего плохого в том, чтобы быть гомосексуалистом.

— Зачем ты говоришь мне это, мама?

— Потому что твой отец и Майлз Рэндольф ни разу в жизни не играли в гольф.

— Мистер Рэндольф?

— Да.

— О, Боже, на похоронах он так громко рыдал!

— Верно.

— Вот это да!

— Майлз Рэндольф любил твоего отца. Как и я.

Элеонор взяла сына за руку. Она откинула с его лба светлую прядь волос, заслонявшую зеленые глаза, и сказала: «Билли, я хочу, чтобы ты был счастлив».

И он пытался. Он поехал в Мексику и пытался. Он поехал в Бангкок и пытался еще усерднее. Он провел немного времени в Париже, пытаясь быть счастливым, и иногда был счастлив; но каждый раз, когда Билл возвращался домой, он обнаруживал, что тяжесть красного дерева, семейные связи и взгляды коллег разрушают его счастье. Даже в манящем мире своих голубых друзей он чувствовал, что лучше спрятать свою симпатию к красивым мужчинам, загорающим у бассейна. Может, именно в те годы, которые он прожил под жестким контролем львиц, выискивающих тревожные признаки, в нем зародился страх и он уже не мог признаться себе в своих желаниях. И все же он был страстным мужчиной, который нуждался в сексе.

Когда ему нужна была любовь, он звал Брук. Она замечала, что его эрекция исчезает, когда она снимает лифчик. Ей было интересно, почему он проводит почти весь свой отпуск во Франции. Ей не приходило в голову, что он другого поля ягода, пока Лакс не сказала это вслух.

— Я знаю, ты любишь меня, Билл, но ты больше ничего не хочешь мне сказать? — Брук еще не была готова поверить в то, что мужчина, который занимался с ней любовью три раза за ночь, на самом деле не испытывал влечения к женщинам. Ей не хотелось думать о том, что он вынудил свой пенис стоять, чтобы сделать ее счастливой, и что сам он так и не кончил.

— Брук, я люблю тебя, — пробормотал Билл.

— Это мы уже выяснили.

— И я… — Билл замолк. Он не мог подобрать конкретное определение.

Брук ждала. Между ними повисла гнетущая тишина, и в конце концов Билл понял, что должен это сказать.

— Просто иногда я осознаю, что смотрю на красивых мужчин, — наконец вымолвил он так, словно они обсуждали деликатный вопрос о правовой норме. — Тома Маккена, например, этого профессионала из гольф-клуба. Он очень привлекательный мужчина, и я, ну, я не думаю, что в этом влечении есть что-то противоестественное. На этом все и заканчивается.

Ерундометр Брук внезапно зашкалил, зарегистрировав огромный процент лжи в утверждении Билла. Она могла бы рассердиться на него, если бы не видела, как ему больно.

— И давно ты ощущаешь это притяжение? — спросила Брук и поняла, что давно это знала. Когда Лакс назвала вещи своими именами, в памяти Брук всплыли отдельные моменты, взгляды, жесты.

— Начиная с Джека Беренботта, — ответил Билл.

Джек был школьным приятелем, с которым они столкнулись во время поездки в Сент-Китс[37]. Он заигрывал с Брук, и она отвечала ему тем же. Когда Джек предложил попробовать секс втроем, Билл согласился, думая, что это понравится Брук. Когда все было позади, он пытался убедить себя, что сделал это для нее, но на самом деле Джек был нужен именно ему.