— Моя жизнь не дерьмо, — в конце концов выговорила Брук.

— Ну, на самом деле я не имела в виду дерьмо. Знаешь, родная, мне лучше не притрагиваться к джину. Он делает меня слишком честной. Я имею в виду, не честной, а… ну, ты знаешь. Просто мне очень жаль, что многие вещи так и не реализовались для тебя. Это твое рисование и свадьба. Ты так одинока. Мне просто очень грустно оттого, что ты ничего не добилась в своей жизни.

— Я счастлива, мама.

— Не пытайся меня одурачить, Брук, — нежно сказала ей мать. — Почему ты не переедешь в бабушкину квартиру на Пятой авеню? Ты живешь в этом ужасном домике с одной спальней, который ты называешь квартирой. У тебя даже нет кабельного телевидения!

— Кабельного телевидения! — воскликнула Брук. — Мамуля, у меня даже нет телевизора. И когда ты стала такой, такой… американкой?

Странный выбор определения. Мать Брук отреагировала на это, приподняв подбородок и вскинув руки. Эта женщина могла отследить своих предков до самого «Мэйфлауэра»[13]. Еще хоть толика американского в ней — и она была бы туземкой.

— Может, американкой — это не то слово, — согласилась Брук. — Когда ты стала такой жадной?

Ее мать снова подняла руки в воздух, жестом указывая на усадьбу, расположенную на трех акрах земли, — поместье, в котором было больше хрусталя, чем в Белом доме.

— Это опять не то, что я имела в виду, — сдалась Брук. — Но разве не ты сказала мне: «Прозак» — выбор женщин, которые не могут позволить себе путешествовать»? Я не говорю, что у меня есть все, чего я хотела.

Конечно, моя жизнь была бы другой, если бы я вышла замуж за Билла в тот первый раз, когда он сделал мне предложение. Сейчас бы у нас были дети, и мне понадобилось бы больше места, и, возможно, я переехала бы на Пятую авеню. Я бы хотела, чтобы о моих картинах писали в журналах. Я мечтала, чтобы люди узнавали меня. Я хотела почувствовать, что создана для того, чтобы быть в центре внимания. Мне жаль, что у меня нет детей. Мне жаль, что я не знаменита, но все остальное, черт возьми, прекрасно. Моя жизнь прекрасна. Ты делаешь мне больно, мама, тем, что постоянно оплакиваешь крушение того, чего я никогда не хотела.

— Правда?

— О, да. Я не вышла за Билла в свои двадцать. И это был верный выбор. Тогда я просто была не готова к моногамии.

— Милая, я не говорю о моногамии, — сказала мать. — Я говорю о браке. Залоге любви и поддержки мужчины. Я тоже не самая моногамная женщина, дорогая.

— Мамуля, мне не нужна такая поддержка. У меня есть капитал. Мне нравится рисовать.

— Но разве ты не хочешь этого? — держа в руке стакан, она описала им большой круг в воздухе, имея в виду собственный дом.

— Ты шутишь? Мне это просто необходимо, раз в месяц точно, вот почему я так часто навещаю тебя. Когда вы будете умирать, не забудьте завещать мне большую часть всего этого. Вы ведь думаете, что без этого моя жизнь дерьмо. А пока ни одна из этих вещей не вписывается в мою уютную, маленькую квартирку незамужней женщины. А пока я буду путешествовать и развлекаться, трахаться и есть, рисовать и снова развлекаться, иногда работать и в целом отлично проводить время. Так хватит плакать из-за меня.

— Ты счастлива?

— А ты бы не была?

Мать Брук осушила еще один стакан джин-тоника. Честным ответом было «нет». Если бы у нее была такая жизнь, она была бы ужасно несчастна. Своего мужа она не любила уже давно, но мысль о разводе просто не укладывалась у нее в голове. Она любила свой дом, своих детей и свое положение. Она жила в страхе, что одна из интрижек мужа может привести к тому, что он разочаруется в их цивилизованно-дружественном союзе и подаст на развод. И хотя большая часть денег принадлежала ей, она думала, что с его уходом все развалится, что, несмотря на количество записей в своей телефонной книжке без своего мужа она останется одна в целом мире. Она не могла понять, откуда у ее дочери столько мужества, как она может так смело смотреть в лицо реальности, не узаконив отношения с мужчиной.

Она стояла на дорогом ковре и смотрела на свою дочь. Боль, которую мать причинила ей словами «твоя жизнь — дерьмо, дорогая», постепенно отступала, и Брук выглядела спокойной.

— Со мной все в порядке, мамуля.

Ее мать была убеждена, что Брук лукавит пытаясь оградить ее от волнений. «Вероятно, Билл ей изменяет, — думала она. — Все признаки налицо. Что ж, если Брук еще не готова говорить об этом, мне не стоит на нее давить». Она придала своему лицу подходящее выражение, изобразив улыбку.

— Ну так давай, ради Бога, вернем это ужасное платье в тот магазин для почтенных женщин, где Билл нашел его, и поедем в город, выберем тебе что-нибудь подходящее.

— У него в самом деле ужасный вкус, правда?

Ужасный вкус Билла, судя по ценнику, стоил ему 5000 долларов. Вернув наличные, Брук с матерью поехали в город. Брук попросила водителя высадить их на углу модного района со множеством дорогих бутиков. Они начали со своих самых любимых магазинов, где их с ног до головы облизывали по последней моде исхудавшие консультанты, работающие за маленький процент от продаж.

Брук с матерью входили и выходили из маленьких магазинчиков, где футболки стоили как бесценные музейные артефакты. Они искали платье, которое можно было снять с вешалки и сразу надеть на бал, ничего в нем не меняя. Для большинства женщин эта задача оказалась бы невыполнимой, но у Брук была именно такая фигура, для которой мужчины-модельеры создавали свои наряды. Она смотрелась великолепно в любой одежде, но в ярко-красном платье от Ланвин со смелым вырезом она походила на богиню. Владелец магазина пообещал отгладить его, завернуть и прислать Биллу на квартиру. Брук с матерью перешли на другую сторону улицы в поисках красивой пары туфель и подходящей вечерней сумочки.

— Слишком блестящие, — запротестовала мать, когда Брук нашла великолепную пару ярко-красных лодочек. — Атласные туфельки с ремешками больше подойдут к этому платью.

Если бы Брук купила туфли, которые действительно хотела, плюс к эксклюзивному платью от Ланвин, у нее осталось бы всего 20 долларов на сумочку, которая стоила 625 долларов.

— Купи эти туфли с ремешками, а я куплю сумочку, — предложила мать, слегка нахмурившись при мысли, что Брук все-таки купит блестящие лодочки, несмотря на ее предложение заплатить. Эта сцена разыгрывалась сотни раз, когда Брук была еще подростком, а ее мать пользовалась властью кредитной карты, чтобы подавить желание дочери хоть как-то отличаться от всех остальных девиц на балах. Брук проигрывала это сражение так много раз, что еще одна победа босоножек с ремешками над лодочками не казалась ей такой уж важной. И все же она была разочарована, и губы ее слегка искривились. Но не успела она согласиться на ремешки, как мать Брук вдруг почувствовала прилив сожаления и вины перед дочерью.

— Что я несу! — сказала она. — Ты хочешь лодочки. А все блестящее сейчас в моде. И мне нравится сумочка. Ты права, милая. Ну же, давай быстро купим их, и у нас еще останется время на кофе. Я позвоню водителю и попрошу, чтобы он заехал за нами в кафе, а потом он отвезет тебя к Биллу.

Они приобрели превосходные ярко-красные лодочки и подходящую переливающуюся сумочку, продавец завернул и упаковал покупки. А после Брук с матерью обсуждали своих соседей, сидя за маленьким столиком, потягивая кофе за десять долларов из крошечных чашек и разделив лепешку с голубикой за 6 долларов.

— Позвони мне и расскажи, во что все были одеты, — прощебетала ее мать, когда Брук выходила из машины. — Хорошо тебе провести время!

Брук, размахивая пакетами, зашагала по тротуару, направляясь в прохладный, темный вестибюль квартиры Билла на Пятой авеню.

«Девочки» съехали. Крышу починили. Старые, использованные презервативы, которые валялись на заднем дворе, закопали в землю под новый газон. Оставалось только надеяться, что у будущих владельцев дома не будет собаки. Лакс заплатила Карлосу, чтобы он покрасил стены внутри, сказав ему, что дом принадлежит другу приятеля с работы и ему нужен хороший маляр, и чтобы об этом никто ничего не знал. Она заплатила ему хорошие деньги с легкой руки. Потом она продала дом.