— Здесь у тебя очень мило.

— Брось шутить!

— Нет, на самом деле…

— Здесь отвратительно! Не говори так! Эта комната. Эта старуха! И вид из окна… Ты все это находишь привлекательным?

Глоток чая. Но поможет ли чай и дальше? Мне нужно поговорить с Геральдиной. Сейчас. Не откладывая. Сразу. Нет, не сразу.

Еще несколько минут.

Какая же ты, Оливер, трусливая собака. Такая жалкая, трусливая собака.

Теперь уже и она гладит мою руку, и одеяло соскальзывает вниз. Если только она свою ночную рубашку не…

Рубашка тоже соскальзывает…

— Ты думаешь о старухе, да?

— Да.

Геральдина высоко поднимает ночную рубашку.

— Она… она в любой момент может войти снова.

— Ты сладкий!

— Как это?

— Потому, что ты так обо мне думаешь.

Вниз, вверх гладит ее рука мою, вниз, вверх.

— Геральдина, разве ты не сказала по телефону, что твоя мать сняла квартиру?

— Моя мать! — Редко приходилось видеть на ее лице столько горечи.

— Что случилось? И где она вообще?

— В Берлине, у своего мужа. С Нового года.

— Но все думали, что она будет жить с тобой.

— Да, она обещала мне это. Когда я была еще в больнице. Потом она привезла меня сюда. Квартира? На какие шиши? Денег нет, мы должны экономить. — Геральдина пожимает плечами. — Ты знаешь, ее второй муж терпеть меня не может. Он посчитал, что мне вполне будет достаточно одной комнаты. Она спала на тахте, пока находилась здесь. До тех пор, пока он не заставил ее вернуться. «Тебя и так уже долго нет. Или я, или твое чучело». Телефон стоит в коридоре. Я могла слышать все, о чем они спорили. Но в Берлин она все-таки полетела! — Геральдина передразнивает свою мать. — «Сейчас тебе уже намного лучше, моя маленькая. И я могу спокойно оставить тебя на фрау Беттнер». — И добавляет уже своим голосом: — Потом еще полчаса жалоб и причитаний. Что ей следует подумать о своей личной жизни, что в настоящее время она должна быть особенно осторожна, чтобы не злить приятеля в Берлине, так как он ревнив, что они еще не привыкли друг к другу и он выходит из себя от гнева, и, наконец, поскольку мой отец поступил так…

— Как он поступил?

Слава богу, что мне не приходится говорить все время.

— Я же говорила тебе, что к Рождеству он должен был прибыть с мыса Канаверал?

— Да. И что же?

— На первый взгляд это был спор. Они все время кричали друг на друга. Отец хотел, чтобы мать согласилась на развод. Тогда он смог бы работать в Германии в каком-то институте. Мать сказала, что развода не даст. Отец в ответ на это залепил ей пощечину. И это в святой вечер!

— Геральдина смеется. — После раздачи рождественских подарков. Они оба были немного пьяны. Напротив в углу стояла новогодняя елка. Мать выла так громко, что старуха хотела вызвать полицию. Это было самое прекрасное Рождество в моей жизни. А как отметил его ты?

— Очень похоже. Что же было после пощечины?

— Целых два часа они еще спорили. «Ты виноват. Нет, ты. Ты это сделал. Ты это сделала. Что у тебя было с этой лаборанткой в Новосибирске? А ты, до чего дошла ты с этим комиссаром, или ничего не было?». И дальше в том же духе. Обо мне забыли совершенно.

— И что?

— Ничего. Отец улетел обратно в Штаты уже на второй день рождественских праздников. «Счастливо оставаться, мой бедный ребенок». Во время каникул мне вновь будет разрешено поехать к нему, представь себе. Он сказал, что страшно соскучится тогда по мне.

— Если бы он имел родительские права, то смог бы снять квартиру и заботиться о тебе.

— Да, действительно! Но он считал, что мать в конце концов не бросит меня на произвол судьбы, ведь тогда я осталась бы одна и нуждалась бы в услугах медсестры. А здесь всегда была фрау Беттнер. И потом, у него не так много денег.

— Он врет?

— Все врут. Отец Вальтера тоже.

— Как это?

— Вальтер навещал меня. Через два дня после скандала. Ты знаешь, что с ним случилось?

— Да. Его отец хочет уехать в Канаду. И Вальтер должен покинуть интернат, потому что больше нет денег на обучение.

— Нет денег на обучение? Говорю тебе, они врут. Все родители врут. Вальтер вспоминал, что произошло на самом деле. То, что у его отца нет миллионов, это ясно! Но он устал от своей старухи! Он полюбил более молодую, симпатичную женщину. И при этом прекрасно знал, что его жена ни под каким видом не покинет Германию, так как здесь, где-то на юге, живут ее родители. Тогда отец Вальтера сказал себе: «Отлично! Уеду с этой молодой в Канаду и освобожусь от своей старухи!»

— А Вальтер?

— Ему они предоставили свободу выбора. Свобода выбора! Отец знает, как Вальтер любит свою мать. Дело было беспроигрышным. Все сложилось просто замечательно. Папа уже в Канаде. Красотка тоже. А Вальтер уехал с матерью к ее родителям. Теперь он ходит в школу. Думаю, в Аугсбурге. Или в Ульме. Так вот они поступают… Замечательно, не правда ли?

— Бедный Вальтер!

— А ты? А я? А Ганси? — Она назвала и Ганси! — Но я не хочу перед Господом проливать по нам слезы и говорю тебе: когда я вырасту, буду мстить!

— Кому? Своим детям?

— Детям? Не думаешь ли ты, что я захочу иметь детей, после всего, что пережила? Побои в России? Побои в Германии? Проститутка высшего класса? И вот теперь это. Не будет ребенка, от которого бы я не избавилась! — Она прижимается ко мне и шепчет: — За исключением того случая, если мы будем вместе и ты захочешь его. Ты хочешь?

— Нет.

— Я… должна сказать тебе еще кое-что.

— Что?

— Он так разжалобил меня, этот Вальтер, что я… что я его еще раз поцеловала. Честно. Ты злишься?

— Нет.

— Это было лишь сочувствие, клянусь!

— Конечно.

— Я больше никогда не поцелую никого другого, пока мы будем вместе! Я принадлежу тебе, только тебе одному. Только мне надо немного подождать.

Рука холодная, как лед, сползает вниз по моей спине.

— Немного?

— Врачи говорят, что они никогда еще не сталкивались с таким быстрым выздоровлением. Один из них сказал, что, должно быть, у меня организм сильный, как у лошади. А другой старик, симпатичный, сказал: «Она влюблена!» И поэтому, мол, я так быстро выздоравливаю.

— Я понимаю. Когда… когда, ты думаешь, сможешь вновь встать?

— Через три недели. Самое большее через четыре. И потом, Оливер! И потом…

И потом?

Я не знаю, есть ли какое-нибудь отмщение тому, кто делает зло. За все ли надо платить?

Из-за чего допущено зло, что я натворил? Полным-полно. Но все же у меня есть противовес: мой отец. Моя мать. Тетя Лиззи. Господин Лео. Сожженный домик. А сейчас еще и Геральдина. Я нахожу, что на весах нарушилось равновесие. Когда?

С другой стороны, очень хорошо, когда нечто подобное ощущают в нужный момент. Потом в меньшей степени испытывают угрызения совести. У меня их было много, когда я пришел. Сейчас…

— Геральдина?

Она улыбается.

Это не имеет никакого смысла.

Один все время ранит другого, такова жизнь. По-другому не бывает. По-видимому. А кто-нибудь хотя бы раз сочувствовал мне?

— Я должен кое-что сказать тебе. Знаю, что сейчас для этого не самый подходящий момент, но я слишком долго ждал этого. Того, что случилось тогда в ущелье, хотела ты. Я сразу же сказал, что не люблю тебя. Я…

В такой ситуации женщины не владеют собой. Она прямо сидит в подушках, на коленях чашка с чаем, и говорит:

— Ты любишь другую.

— Да. И поэтому между нами должно быть все кончено. Когда ты вернешься в интернат, ничего не должно между нами происходить. Ничего!

Геральдина говорит абсолютно спокойно:

— Почему все должно закончиться? Я же знаю, что ты меня не любишь. Я же не исключаю других вообще! Что я, собственно, хочу от тебя? То, что мне нужно. Это тебе неприятно?

— Ты хочешь не только этого. Ты хочешь все. Мне действительно жаль, что именно сейчас я вынужден вести с тобой такой разговор. Но…