— В тот день, сестра Клаудия, когда я подвозил вас на шоссе, вы сказали мне, что я в любое время могу приехать к вам.

— Да.

— Могу ли я… могу ли я вновь заехать к вам? Даже если не стану членом вашего Общества?

— Конечно, можете. Мы всегда будем рады. Погода становится лучше. Не хотите присесть на скамеечку? Вы с кем-то желаете побеседовать? У вас есть вопросы?

— Да, и много. Но никто не сможет на них ответить.

Во всяком случае, здесь. Здесь все слишком хорошие.

— Вы постоянно смотрите на мою руку. Я попала в автомобильную аварию. Два пальца пришлось ампутировать.

— Я этому не верю.

— А где, вы думаете, я потеряла пальцы?

— Я думаю, нацисты… что вы в Третьем рейхе…

— Нет.

— А мне кажется, да! Или я ошибаюсь?

— Да. Вы не ошибаетесь, господин Мансфельд. На допросе в гестапо. На Принц-Альбрехт-штрассе в Берлине. Я там просидела три дня. Но, пожалуйста, не рассказывайте об этом никому. Мне очень повезло. Я потеряла только два пальца. Если бы вы знали, что потеряли другие.

— Сестра Клаудия…

— Да.

— Не могу ли я приехать к вам еще с одним человеком?

— Конечно.

— С женщиной можно?

— Да. Приезжайте, пожалуйста, господин Мансфельд. Хоть завтра приезжайте, и вообще заезжайте почаще. Здесь вы сможете обрести покой. Вы же это ищете, не так ли?

— Что, сестра Клаудия?

— Покой.

Крутые повороты, грузовики, кактусы. Покой. Да, мы его ищем, Верена и я. Когда она приехала во Фридхайм с мужем, с Эвелин, с господином Лео, когда она вновь ожила на этой прекрасной вилле, я веду ее в «Ангел Господень». Сестра Клаудия показывает нам скамейку в самой глубине парка. Мы сидим там часами. Начинают распускаться цветы, пахнет сиренью, белой и фиолетовой. В этом году весна наступает рано. Покой.

В парке дома отдыха мы обретаем покой. Никто нас там не ищет. Ни Ганси, ни Геральдина, ни Лео. Мы очень осторожны, мы приезжаем поодиночке и окольной дорогой.

Сейчас мы едем по Сан-Винченцо. Миссис Дурхам торжественно указывает мне на обшарпанный дорожный указатель. Я его вижу и не вижу. Я вижу дома в Сан-Винченцо, и в то же время вижу себя с Вереной на скамейке в парке, рука в руке. Мы сидели там много раз в марте, в апреле, в мае. Мы мало разговариваем. Иногда, когда мы прощаемся, сестра Клаудия осеняет каждого из нас крестом.

— Это любовь, не так ли? — спросила она как-то раз.

— Да, — ответила Верена.

Когда мы покидаем дом отдыха «Ангел Господень», то тотчас же расходимся в разные стороны. Каждый идет своей дорогой. В это время я много пишу. Моя рукопись становится толстой. Верена, которая читает все, что я пишу, говорит, что не знает, хорошо это или плохо. Она также не знает, какая она, наша любовь. Она полагает, что и книга моя хорошая, и любовь наша тоже. Каждый вечер мы прощаемся друг с другом — все тем же способом: карманными фонариками — я с балкона, она из спальни — мы сигналим друг другу.

Спокойной… ночи… любимый… Спокойной… ночи… дорогая… Приятных… снов. Тебе… тоже… Я… люблю… тебя. Завтра… в… три… у «Ангела».

Миссис Дурхам нажимает на тормоз. Она взволнована.

— Возьмитесь за пуговицу и загадайте желание.

Я медленно поднимаю голову.

— Зачем? Что случилось?

Жених и невеста переходят улицу. Крестьянский сын женится на дочери крестьянина. Она в белом. Он в черном. За ними процессия родственников. Дети и старики. У невесты в руках полевые цветы. Бренчит колокол маленькой церквушки. У входа в церковь стоит священник. На нем белый пиджак, но из-под него торчит черный, на ногах тоже белые крестьянские ботинки.

Теперь я слышу орган. Старый инструмент издает жидкие звуки. Кто-то, сильно фальшивя, играет на нем. Но все очень празднично.

Во Фридхайме тоже было празднично, когда состоялась свадьба доктора Фрея и мадемуазель Дюваль. Церемония проходила в загсе, а не в церкви. Пришло много детей. В помещении ратуши было празднично. Бургомистр сам регистрировал брак. Какой-то пожилой мужчина ужасно фальшиво играл на старом баяне, который издавал жидкие дрожащие звуки.

Когда церемония закончилась, мадемуазель Дюваль повернулась и крикнула детям:

— Простите меня, пожалуйста! Простите меня все!

— Что мы должны ей простить? — спросил меня Рашид.

— Не знаю, — ответил я.

Но, пожалуй, я знаю. Если бы все расы, все религии и все народы перемешались, дети и дети их детей были бы счастливы…

Мы с Вереной постоянно встречаемся в парке «Ангел Господень». Мы рассказываем друг другу новости. Каждый считает дни. Эльба! Эльба! Человеку нужно всегда на что-то надеяться, что-то хотеть, о чем-то тосковать.

Поцелуи, беседы и прогулки, взявшись за руки, — этого недостаточно. Верена говорит, что ночами она иногда сгорает от желания. Я тоже испытываю это чувство. Я лежу в постели и слышу, как Рашид плачет во сне. Он все еще спит в моей комнате, а я, кто так редко молился раньше, теперь шепчу:

— Господи! Пусть пройдет время, пусть оно пройдет поскорее. Перенеси нас на Эльбу. Подавать фонариками знаки друг другу и целоваться — это так мало. Я всегда был уверен, что могу прекрасно владеть собой. Но замечаю, что теряю самообладание, когда меня вежливо и изящно прижимает Манфред Лорд. Когда господин Лео накрывает на стол. Когда маленькая Эвелин смотрит на меня презрительным, полным отвращения взглядом. И когда Верена смотрит мимо меня, а я мимо нее. Боже, сделай так, чтобы сейчас был июнь. Перенеси меня на Эльбу. Сделай так, чтоб я был наедине с Вереной.

Время проходит быстро. Вот уже и май. «Коппер и К°» отбирают у меня мой «ягуар» и мне вновь приходится врать Верене. Но уже май! Через месяц окончание школы! А потом… Чувства переполняют нас обоих, мы не можем уже обходиться только фантазиями. Мы теряем всякую бдительность и в последующие дни, раза два в лесу, на зеленом мху под деревьями, на которых только что распустились свежие листочки, позволяем себе все. После первого раза Верена говорит:

— У меня такое чувство, будто ты лишил меня невинности.

Это потому, что мы уже давно даже не обнимались. После того как это происходит, мы сразу расходимся. В этом нет ничего хорошего ни для меня, ни для Верены, хотя она уверяет в обратном. Нет. Хорошо может быть только на Эльбе.

Геральдина… В апреле к нам приехал молодой американец Джеймс Хилтон. Геральдина оставила Ларсена и занялась Джеймсом. Затем приехал грек. Она оставила американца и занялась греком. Она вновь стала тем, кем и была. Распутницей. Со мной она всегда приветливо здоровается, но не разговаривает. С Ганси регулярно ходит гулять.

Геральдина учится хуже всех в классе. Все учителя принимают во внимание, как долго она болела, и снисходительны к ней.

Но на уроках латинского языка она показывает такие плохие результаты, что Хорек ей говорит:

— Как бы я ни старался быть к вам снисходительным, совесть моя протестует. Я не могу, Ребер, поставить вам положительную оценку, пока вы не возьмете себя в руки и не измените отношение к учебе.

Это замечание стоило господину доктору Хаберле всего, что он добился за свою пропахшую потом жизнь. Незадолго до окончания школы происходит страшный скандал, ученики пишут последнюю, решающую письменную работу. Непосредственно перед вторым числом Геральдина ведет себя вызывающе нагло. Хорек кричит:

— Ребер, вы придете сегодня ко мне в шесть часов и будете работать после занятий.

В тот же вечер Рашид занимается в библиотеке с новой учительницей. Директор школы принял ее на работу вместо госпожи Гильденбранд. Новая учительница, ее зовут Пальмер, молодая и красивая. Ребята из старших классов ухаживают за ней.

Что на самом деле произошло в тот вечер, наверное, уже никто и никогда не узнает. Я знаю только то, что рассказывал Рашид. Госпожа Пальмер оставила его одного, так как ей срочно нужно было сходить по какому-то делу на виллу, где жили девочки-старшеклассницы. Это было примерно в половине восьмого вечера. Рашид рассказывает: