— Куда?

— В Люксембург. Это рукой подать отсюда. Мы пришли поздно. Они уже приземлились в Люксембурге. Я виновен в этом. Я допустил ошибку. Я позволил твоему отцу сбежать. Сегодня утром, после первого допроса.

— Я ничего не понимаю.

— Ты знаешь, что его поверенный найден убитым?

— Да. Я как раз проснулся, чтобы идти в школу, когда моему отцу позвонили. Он тотчас уехал на завод.

Вдруг я заметил, что мои колени стучат друг об друга.

— Боже правый, мой отец ведь не убивал господина Яблонски?

— Господин Яблонски покончил жизнь самоубийством. Твой отец оставил только пистолет, а все бумаги исчезли, он представил все так, чтобы это выглядело как убийство.

— Откуда вы это знаете?

— Много людей очень долго работали здесь, чтобы установить это, я не могу тебе так просто объяснить. Но это так.

— Но… но если мой отец не убивал господина Яблонски, почему он тогда оставил пистолет? Почему он снял все свои деньги? Почему он взял картины и драгоценности и удрал с моей матерью и этой женщиной?

— Это я смогу тебе объяснить, возможно, сегодня вечером. Или завтра. Но, наверное, ты это не поймешь, мой малыш.

— Пожалуйста, господин комиссар, не говорите мне постоянно «мой малыш». Я уже не такой маленький! И я пойму все, поверьте, господин комиссар.

— Я не хотел бы тебя ранить, Оливер! Можно я еще кое-что скажу?

— Конечно, господин комиссар.

— И ты называй меня Гарденберг…

Я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы, я торопливо глотаю их, потому что не хочу плакать.

— И они ничего не оставили для меня? Ни письма? Ни известия?

— Боюсь, что нет.

— Подождите, — сказал наш служащий.

— Господин Виктор?

— Я прошу прощения, что прервал ваш разговор, но твоя мать оставила сообщение для тебя, Оливер. Он достал несколько бумажных носовых платков, и пока он это делал, быстро и тихо сказал комиссару (но я все-таки слышал): «Фрау не хотела лететь вместе с ними. Это была страшная сцена. Госпожа Мансфельд заперлась в ванной комнате. Господин Мансфельд орал и неистовствовал. Наконец он вышиб дверь ногой и вытащил супругу. В последний момент она дала мне это…»

И господин Виктор вручил мне бумажные носовые платочки. Я осторожно разложил их отдельно друг от друга.

Комиссар криминальной полиции Гарденберг встал, подошел ко мне и стал читать то, что читал я. Слова были написаны дрожащими буквами, карандашом для бровей. Похоже, моя мать не смогла написать ничего иного в ванной комнате. Я читал, и из-за моих плеч читал вместе со мной Гарденберг.

Первый носовой платок:

«Мое бедное дитя! Однажды ты постигнешь, что произошло сегодня. У меня не было выбора».

Второй носовой платок:

«Я должна уйти с твоим отцом, мы не можем ждать тебя. Как только станет все ясно, ты приедешь».

Третий носовой платок:

«Еще. Я позвоню тебе во вторник вечером. Ты знаешь, как я люблю тебя. Но я должна теперь…»

Четвертый носовой платок:

«…на некоторое время оставить тебя одного. Прости меня, пожалуйста. Тысяча поцелуев. Твоя несчастная мама».

— Это все? — спросили.

— Это все, — сказал Виктор.

И чужие мужчины ходили в доме, и комиссар Гарденберг звонил по телефону. Поднявшись, он погладил меня по голове.

Следователи криминальной полиции пробыли целый день. Гарденберг уехал, снова появился, снова уехал. Поздно вечером он появился еще раз и, когда услышал, что я ничего не ел и не спал, дал мне две пилюли. Я проглотил их, выпил после этого воды, и Гарденберг сказал:

— Теперь ты будешь отлично спать! Утром ты не пойдешь в школу, я позвоню твоему учителю. Почему ты смеешься?

— Именно завтра у нас очень-очень трудная работа по математике.

Через пять минут я уже спал. Я проспал двенадцать часов.

На следующий день в доме были те же следователи из криминальной полиции и еще несколько новых. Они обыскивали каждый угол. Я был всюду, путался у всех под ногами, уходил в свою комнату, садился у окна и все время читал прощальное послание моей матери на четырех бумажных носовых платках. Слова уже невозможно было разобрать, и только отдельные из них прочитывались: «Ты знаешь, как я люблю тебя».

Около девятнадцати часов позвонила моя мать из Люксембурга.

— Мой бедный, любимый мальчик, можешь ты правильно меня понять?

— Я могу тебя понять, мама, и господин Гарденберг тоже может понять тебя, он у телефона.

— Поэтому я не могу тебе все объяснить.

— Тогда напиши мне!

— Да, но… Это продлится не так долго, любимый, это продлится не так долго, потом я заберу тебя и все объясню.

— Да, мама. Как долго это продлится?

— Не так долго, совсем недолго, мой дорогой…

Но в этом она ошиблась. Шли дни. Я оставался без известий. Новые люди появлялись в доме. Господин Виктор сказал мне, что стали известны случаи нарушения налогового законодательства.

— Они работали повсюду, на заводе, в филиалах в Мюнхене, Штутгарте, Ганновере и Гамбурге.

— Что они искали?

— Ты еще не поймешь это, — сказал господин Виктор.

Кого бы я ни спрашивал, что, собственно, произошло, все в один голос твердили, что я не смогу этого понять. От моей матери я получал красивые открытки. Она непременно писала, что любит меня. Она несколько раз звонила мне и повторяла это, но не говорила, когда разрешит приехать к ней.

— Тебе нужно набраться еще немного терпения, любимый, только немного терпения, потом все будет хорошо…

— Хорошо?

Пятнадцатого декабря снова пришла почтовая открытка. На этот раз она была от тети Лиззи: «Мой любимый маленький Оливер, твоя бедная мать, к сожалению, снова находится в состоянии невроза и нуждается в санаторном лечении. Надеюсь, скоро ей станет лучше. И надеюсь, что скоро ты будешь у нас! Обнимаем и целуем тебя. Любящие тебя тетя Лиззи и папа».

Слово «папа» отец написал сам. Это было первое и последнее слово, написанное его рукой и адресованное мне, которое я читал в течение долгих лет.

Комиссар криминальной полиции Гарденберг распорядился, и до поры до времени мне вообще не придется ходить в школу. Тетя Лиззи позвонила и спросила, что я хочу на Рождество.

— Поехать к маме.

— Мама в санатории, солнышко, ты ведь знаешь.

— Тогда мне ничего не надо.

Все же незадолго до Рождества для меня пришли три огромных пакета.

— Мне обязательно их брать? — спросил я Гарденберга, который приходил каждый день присматривать за мной.

— Ты ничего не обязан.

— Я не хочу их брать.

И три пакета отослали обратно в Люксембург. Сочельник я провел с господином Виктором и прислугой. Позвонил отец, но я сразу повесил трубку. Чуть позже позвонила мать. Она говорила слабым голосом, было плохо слышно, сказала, что скоро покинет санаторий и все будет хорошо, только не надо отчаиваться.

— Нет, мама, я не отчаиваюсь.

— Знаешь, как я тебя люблю?

— Да, мама. Я тебя тоже очень люблю. Выздоравливай скорее. С Рождеством!

Двадцать восьмого декабря в вечерней газете появился заголовок: «РАДИОМИЛЛИОНЕР МАНСФЕЛЬД УКРАЛ ДВЕНАДЦАТЬ С ПОЛОВИНОЙ МИЛЛИОНОВ МАРОК У ГОСУДАРСТВА И СБЕЖАЛ ЗА ГРАНИЦУ».

Под жирными буквами заглавия в длинной статье можно было прочесть — а на следующий день и в тысячах других отечественных и зарубежных газет, — что мой отец — крупнейший налоговый махинатор послевоенной Германии. Уголовный розыск завершил расследование и обнародовал результаты. Некоторые газеты я читал, но не понимал смысла статей. Тем не менее эти газеты я сохранил, они и сейчас у меня, теперь-то я понимаю, о чем в них сообщалось.

Короче говоря, вот о чем.

С помощью ложных сведений об оборотах, явно преуменьшенных балансов о якобы не сбываемых, а на самом деле еще как сбываемых радиоприборов, чаще всего путем выдуманных поставок и трансакций за границей отцу удалось нагреть немецкие финансовые ведомства на двенадцать с половиной миллионов марок в период между валютной реформой 1948 и декабрем 1952 года. Такие чудовищные манипуляции он, конечно, не мог провести в одиночку, ему помогал торговый поверенный Яблонски. Когда в октябре 1952 стало ясно, что в декабре грядет — сама по себе вполне безобидная — налоговая проверка, у Яблонски сдали нервы и он застрелился в послеобеденный час двадцать девятого ноября 1952 года. Случайно задержавшийся на работе отец обнаружил самоубийство и сделал все, чтобы представить его как убийство и уничтожить при этом важные бумаги. После первого допроса, когда отец узнал от комиссара криминальной полиции Гарденберга, что тот не поверил в убийство, а принял смерть Яблонски за самоубийство, ранним утром первого декабря 1952 года он со всеми наличными и драгоценностями, моей матерью и тетей Лиззи сбежал в Люксембург, где в чудесном местечке Эхтернах у него давно был роскошный дом.