— Ведь невозможно было о таком молчать!

— Совершенно невозможно.

— Иногда я думаю, вы все — ненормальные, жадные до жизни и рано созревшие, потому что Господь Бог, природа, провидение или я не знаю что так распорядились. Я думаю, грядет атомная война. Дети всеми клетками чувствуют это. Чувствуют, что через десять лет умрут. И хотят жить, жить, жить!

А затем, без всякого перехода, она говорит:

— Оливер, вы так добры к Ганси…

— Откуда вы знаете?

— Он сам мне сказал…

— Чудовище! Лгун!

— Я благодарна вам за это, ведь я вас просила позаботиться о нем. Вы приличный, справедливый юноша, скажите мне, должна ли я была поступить иначе? Должна ли я была промолчать о том, что видела своими глазами?

— Нет, фрейлейн Гильденбранд, не должны. Вы обязаны были исполнить свой долг.

— Но если теперь они станут называть меня сволочью… Полгода, быть может, целый год пройдет, прежде чем какой-нибудь ребенок снова начнет мне доверять, прежде чем я смогу какому-нибудь ребенку помочь…

— Нет!

— Да!

— Фрейлейн Гильденбранд, — говорю я, — я помогу вам.

— Поможете…

— Да. Я объясню всем — большим и маленьким — что вы не могли поступить иначе. И ребята послушают меня!

— Так… Так вы в самом деле собираетесь так поступить?

— Да, фрейлейн Гильденбранд.

Страшно подумать, чего у меня теперь только нет на шее! Фрейлейн Гильденбранд. Геральдина. Ганси. Рашид. Моя дорогая семья. Ах ты, Господи! Мне жаль эту пожилую даму! Ведь можно раз в жизни кого-нибудь пожалеть или нет? Иначе что это за жизнь? Я слышу голос Верены: «Если бы не моя маленькая дочка…» А ведь жизнь прекрасна!

Фрейлейн Гильденбранд встает и протягивает мне руку, я автоматически жму ее, а она тем временем говорит:

— Спасибо.

— За что?

— За то, что вы хотите все объяснить детям. Дети… — Она глотает слезы. — Дети… Они — моя жизнь…

— Да, фрейлейн Гильденбранд.

— Вы… вы скажете им, что я не могла поступить иначе?

— Да, фрейлейн Гильденбранд.

— Благодарю вас. Благодарю вас, Оливер.

— Ах перестаньте!

— Дайте мне посуду, я отнесу ее обратно в столовую. Если вы больше не хотите…

— Нет, спасибо, больше не хочу.

— И спите покойно, Оливер, спокойной ночи!

— И вы, фрейлейн Гильденбранд.

Затем она уходит, держа в руках алюминиевые миски, и, конечно, налетает на дверной косяк. Она, должно быть, очень ушиблась, ее лоб наливается кровью, но нечеловеческим усилием воли она справляется с собой. И даже улыбается, когда оборачивается ко мне.

— Вечно этот электрический свет, — говорит она. — При таком свете я просто беспомощна. Но днем я вижу не хуже орла.

— Да, — соглашаюсь я. — Разумеется. — И прибавляю: — Надеюсь, вы не ушиблись.

Кажется, я уже говорил, что я страшный трус. Знаю, я должен поговорить с Геральдиной. Но не делаю этого, у меня просто не хватает решимости. В пятницу утром пришлось снова идти в школу. Я сидел напротив Геральдины на протяжении шести часов. Приятного мало. За обедом она спросила, когда мы увидимся.

— Дай мне денек времени или два, пожалуйста. Я так скверно себя чувствую.

— Ну, конечно. Разумеется. Сначала окончательно поправься!

Геральдина… Ганси…

Верена… Ганси…

Ганси…

Вот в чем опасность! Чем грозил Ганси, когда ему не позволили сидеть рядом со мной за столом? Еще до заключения отвратительного «братства крови»?

— Я выясню, где живут эти люди, и расскажу обо всем господину Лорду!

Это стало бы катастрофой! Ганси должен сидеть за столом рядом со мной. Я должен поговорить с шефом.

Итак, я навещаю шефа дома.

— Господин доктор, Ганси же мой брат. Вы сами были этому так рады…

— Ну и?

— И фрейлейн Гильденбранд просила, чтобы я позаботился о нем. Так забудьте историю с Рашидом! Рашид — намного независимее, намного проще в общении. Ганси хочет сидеть за столом рядом со мной. Думаю, ему следует позволить.

Он с иронией смотрит на меня и говорит:

— Ты — такой педагог! И тоже был на макумбе.

— Где?

— Не прикидывайся дурачком. Я тебя видел. Ты тоже думаешь, я поступил жестоко, прогнав Гастона и Карлу?

— Нет, — отвечаю я. — Да. Нет. Нет, думаю, не жестоко. Вы обязаны были так поступить, господин доктор.

— Я неохотно так поступил, Оливер, — говорит шеф. — Хотя бы этому ты веришь?

— Да, конечно, господин доктор.

— Большая любовь — и моя слабость. Но здесь школа, понимаешь? Здесь не притон!

— Совершенно ясно. Вы не могли поступить иначе.

— Ты говоришь честно?

— Абсолютно честно.

— А как другие считают?

— По-разному.

— Многие злятся на меня и на фрейлейн Гильденбранд, не правда ли?

— Да, господин доктор.

Он смеется.

— Почему вы смеетесь?

— Потому что сам выбрал себе такую профессию, — отвечает он. — Ну ладно, я посажу Рашида к Али, а Ганси — к тебе. Но ты знаешь, что этим ты снова очень ранишь Рашида?

— Я не могу угодить всем, господин доктор. Вы и фрейлейн Гильденбранд сказали, мне следует заботиться о Ганси. Я думаю, ему моя помощь нужнее. Рашид сильнее.

Шеф долго думает. Потом говорит:

— Ты странный юноша.

— Почему?

— Не хочу тебе объяснять. Но, боюсь, у меня еще будет много хлопот с тобой.

И прежде чем я успеваю ответить — а что, собственно, я мог бы ответить? — он добавляет:

— Бедный Рашид.

— Кто-нибудь всегда страдает, — говорю я.

Итак, теперь маленький уродец сидит за столом рядом со мной, сияет, чванится и лезет из кожи вон (насколько это вообще возможно), а Рашид сидит рядом с надменным чернокожим Али — он не разговаривает с Рашидом — и беспрестанно грустно смотрит на меня и не понимает. И еще один человек смотрит на меня беспрестанно с девчоночьего стола — Геральдина. В ее взгляде такое, о чем я не могу написать, это не выразишь словами. Кусок застревает у меня в горле. Десерт я оставляю нетронутым из страха, что меня стошнит.

— Можно взять твой пудинг? — спрашивает Ганси.

— Пожалуйста.

— Ну же, не корчи такую рожу, — говорит уродливый карлик. — Ешь себе на здоровье! А если и дальше будешь выполнять мои требования, увидишь, какую знаменитость я через несколько недель из тебя сделаю! Весь интернат встанет на голову! Любая будет ради тебя из кожи вон лезть, если захочешь! Но ты не хочешь. У тебя ведь есть сладкая киска с браслетом!

— Заткнись! — говорю я слабым голосом, а он тем временем уплетает мой пудинг.

Ведь Геральдина смотрит на меня. И Рашид смотрит.

В пятницу после ужина Геральдина вложила мне в руку письмо, когда мы выходили из столовой. Я прячу письмо в карман и совершенно забываю про него, так как играю этим вечером с Ноа в шахматы. И проигрываю, а сам все жду, когда пробьет одиннадцать, в надежде увидеть три длинных, а не три коротких сигнала, ведь три длинных означают, что в субботу в три часа Верена сможет прийти к нашей башне.

— Ты играешь как старая кошелка! — говорит Ноа.

— Я сегодня не совсем в форме.

— Тогда я лучше поиграю с Вольфгангом!

— Да, так и сделай.

Двадцать два часа сорок пять минут. Я выхожу на балкон. Светит луна, при ее бледном свете я читаю, что написала Распутница:

«Любимый мой!

То, что сейчас последует — это монолог из фильма „Хиросима, mon amour“. Я три раза смотрела этот фильм — так он мне понравился, а место, о котором я сейчас пишу, я записала в кино, в темноте. Не знаю, видел ли ты этот фильм. Монолог относится к той сцене, когда перед глазами проходят вперемежку улицы Хиросимы и Невера, маленького городка во Франции. За кадром звучит голос Ривы — главной героини. Вот что она говорит и что я записала в темноте еще до нашего знакомства, любимый мой, ведь я знала, чувствовала, что однажды появится такой, как ты, подобно тому как нашли друг друга в этом фильме Рива и этот мужчина.