Глава 10
Представляет интерес и мнение Ноа. Слегка заикаясь и опустив голову, словно он говорит что-то недозволенное, Ноа сказал:
— Господин доктор, вы знаете, как я уважаю вас за ваше самообладание. Мне известно, что пришлось пережить вам в концлагере. Я понимаю ваше желание рассказать нам подробно о Третьем рейхе. Но вы хотите совершить невозможное.
— Что именно? — дружелюбно и тихо спросил доктор.
— Вы хотите исправить неисправимое, господин доктор.
— Вы имеете в виду Зюдхауса?
— Хотелось бы. Вам это не удастся. Неисправимое нельзя исправить. В результате такие, как он, только еще больше станут вас ненавидеть.
— Это не так, Гольдмунд.
— Это чистая правда, господин доктор. Я действительно очень уважаю вас, но вы на ложном пути. У вас возникнут проблемы, если вы и дальше будете поступать так. Этот народ неисправим. Ваши усилия совершенно бессмысленны. Вы ведь видите: кто говорит что-то против нацистов, тот сразу коммунист! Вы готовы к таким обвинениям?
— Да, Гольдмунд. Я к этому готов.
— Извините, господин доктор, но я думал, что вы более дальновидны. Имеет ли смысл истина, если она абстрактна?
На это доктор Фрей ответил одним предложением, которое было таким точным по смыслу, что я должен его привести. Он сказал:
— Истина не абстрактна, Ноа, истина конкретна.
Глава 11
Встает Вольфганг Гартунг, сын СС-оберштурмбаннфюрера, который приказывал расстреливать тысячи поляков и евреев, и заявляет:
— Мне все равно, абстрактна истина или конкретна. Я хочу знать истину! И, исключая Ноа и Фридриха, все в этом классе хотят знать правду. Мы счастливы, оттого что у нас есть такой учитель как вы. Пожалуйста, не бросайте нас на произвол судьбы! Двое против двадцати. Начинайте! Раскройте нам истину, полную истину! Не молчите! Кто-то ведь должен сказать всю правду! Как можно стать лучше, чем ты есть, не зная прошлого?
— Вольфганг, ты не понимаешь всего, — сказал Ноа.
— Чего не понимает Вольфганг? — спросил доктор Фрей.
— Он думает о прошлом хорошо, господин доктор. Он не видит последствий. Если вы подробно расскажете нам сейчас обо всем, что натворил Гитлер, тогда Фридрих и, может, еще пара человек скажут: он имел право! Не понимаете? — Еще никогда я не видел Ноа таким взволнованным. — Намерения у вас самые лучшие, но результат будет ужасен. Давайте забудем об этом и поговорим лучше об императоре Клавдии! Расскажите нам еще раз, как поджигал Рим господин Нерон. Безобидные истории, пожалуйста! Сейчас не то время, чтобы говорить о евреях.
— А шесть миллионов? — кричит Вольфганг.
— Успокойся, — возражает Ноа. — Были твои родственники среди них? Ну так успокойся.
— Я не могу это забыть, — говорит Вольфганг. — Нет, там не было моих родственников. Но мой отец разрешал убивать твой народ, Ноа! И до тех пор, пока я буду жить, я не смогу это забыть. До самой смерти не смогу. Этот период всегда будет для меня величайшим потрясением. Мой отец тоже несет свою вину за то, что происходило в этот историческое время, и поэтому я хочу знать все об этом, я должен все знать, если я намерен сделать в своей жизни что-то хорошее…
Ноа рассмеялся и сказал:
— Ты отличный парень, но многого не понимаешь. Можно сказать так: у тебя есть представление о чем-то, но оно как у зебры — в полоску. Невозможно лучше сделать, не в этой области, полагаю я.
— Я не верю тебе, — возразил Вольфганг.
После этого Ноа замолчал и только смеялся. И от этого смеха все вынуждены были отвернуться: Вольфганг, я, доктор Фрей и даже Фридрих Зюдхаус. Мы не могли это вытерпеть, этот смех…
Все же потом доктор Фрей начал рассказывать о Третьем рейхе.
Глава 12
Пожалуй, он милый парень — этот Вальтер Колланд — но не порядочный, нет. Он ожидал меня в лесу, и, когда я из гостиницы возвращался в школу около девяти часов, он выскочил откуда-то сзади и ударил меня кулаком в затылок, да так, что я споткнулся и упал. Потом он повалил меня и бил куда попало. Бил с остервенением. Он был старше меня.
Помог ему в этом мой «брат»? Или светловолосый Вальтер дошел до всего сам? В лесу уже совсем стемнело, а мы все боремся друг с другом, катаясь по земле и камням. Я даю ему по морде. Он стонет и отползает в сторону, и я теперь могу подняться на ноги. Пожалуй, дам я ему еще пинка. Он остается лежать на земле, и в лунном свете я вижу, что он начинает реветь. Вот это новости!
— Оставь ее в покое, — всхлипывает он.
— Кого?
— Ты, знаешь кого.
— Не имею представления.
— Ты можешь иметь любую, какую захочешь. А я только ее.
— Вставай.
Он встает.
— Я не такой франт, как ты. У меня нет такого богатого отца. Мои родители бедны.
— Ну и что теперь?
— Дома у нас всегда скандалы. Геральдина — это все, что у меня есть.
Мне хочется сказать: никто ее у тебя не отнимает, но тут я словно слышу ее: «Не есть, а была. Это прошло. Прощай».
Вдвоем мы оглядываемся вокруг. И видим ее. Она стоит в своей зеленой юбке в складку, в наброшенной на плечи куртке, прислонившись к дереву, и смеется этим своим истеричным смехом.
— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я.
— Я хотела зайти за тобой к ужину.
Вальтер стонет.
— Ты видела драку?
— Да.
Я замечаю, что у меня из носа течет кровь и моя кожаная куртка закапана ею. Свинство. Я очень люблю эту кожаную куртку.
Я достаю носовой платок, прикладываю его к носу и говорю:
— Почему ты раньше не объявилась?
— А почему я должна была это делать? Я все увидела и все услышала.
Вальтер, несчастный малый, подходит к ней и хочет положить руку на ее плечо, но она отталкивает его.
— Геральдина… пожалуйста… пожалуйста…
— Перестань!
— Я сделаю все… все, что ты захочешь… Я извинюсь перед Оливером… Оливер, прости меня, пожалуйста!
Кровь из носа все еще капает, и я не отвечаю.
— Я люблю тебя, Геральдина… я ведь любил тебя так безумно.
Что он говорит? Действительно идиот.
— Прекрати!
— Не могу.
— Ты мне противен.
— Что?
— Да! — неожиданно кричит она так, что в лесу раздается эхо. — Ты противен, противен мне! Теперь ты это понял?
— Геральдина… Геральдина…
— Проваливай!
— Я не знаю, как мне дальше жить без тебя. У меня ведь только ты одна… Пожалуйста, Геральдина, пожалуйста… Я не возражаю… Я не возражаю, встречайся с Оливером, но разреши и мне тоже остаться с тобой…
Мне становится нехорошо. Мужчина все-таки не должен говорить такое!
Она, конечно, с каждым словом все больше и больше входит в образ королевы. Геральдина размахивает в воздухе палкой, которую держит в руке, и кричит:
— Теперь ты можешь наконец исчезнуть и оставить нас одних или нет?
Как побитая собака, он уходит отсюда и растворяется в темноте между деревьями.
Она висит у меня на шее, целует меня.
— Пойдем…
— Не теперь.
— Пожалуйста. Пожалуйста, сейчас.
— Нет, — говорю я. — Мы должны быть на ужине.
Она прижимается ко мне.
— Нет, не должны.
— Напротив. Должны. Особенно я. И вообще, я должен делать все, чтобы избежать всякой шумихи. Я вылетал из пяти интернатов. Это последний, в другой меня уже ни за что не возьмут. Ты обязана это понимать.
— Я понимаю… Конечно, понимаю… Я никогда не буду создавать для тебя трудности, мой любимый, никогда… я буду делать только то, что ты хочешь… если ты только останешься со мной…
Две минуты назад так же покорно и беспомощно говорил Вальтер, как сейчас Геральдина. И чистая случайность, что я сейчас на коне. Именно потому, что я не люблю.
— После ужина, да?
Я киваю.
— Снова в овраге?.. В нашем овраге?..
Я киваю. Хотя твердо решил сразу после ужина мчаться в «Квелленгоф». Ни в какой овраг я не пойду. Мне не хочется больше быть с Геральдиной. Никогда. Даже во время драки, во время урока истории я не мог не думать о Верене. Что ей предстоит? И о том, что я снова увижу ее в четверг утром в клинике.
