— Значит, древние римляне построили башню.
— Да, мы в школе это тоже проходили.
Он вздыхает.
— Почему вы вздыхаете, господин Лео? (Не видел ли он Верену?)
— Как вы об этом говорите, господин Мансфельд! Тихо, Ассад, тихо! Как вы об этом говорите — в школе проходили… Вы проходили это в дорогом частном интернате, господин Мансфельд. Я, пардон, пожалуйста, раз уж зашла речь, мог ходить только в народную школу. Мои родители были бедны. А я так жаждал знаний!
Он в самом деле сказал «жаждал»! Люди говорят забавные слова.
— Поверьте мне, я несчастный человек, господин Мансфельд. Даже сейчас — а мне сорок восемь лет — я хотел бы развиваться, может быть, открыть небольшую гостиницу в провинции, ресторанчик. Быть слугой — неприятно, поверьте мне!
Чего добивается этот скользкий тип?
— Конечно, нет, господин Лео. Боюсь, мне пора…
Но тут он хватает меня за рукав, пытаясь придать взгляду как можно больше печали. Попытка не удается. Его серые рыбьи глазки остаются холодными и коварными. Я уже писал, что бывают минуты, когда я точно знаю, что произойдет, что собеседник скажет или сделает. Сейчас именно такая минута. Господин Лео смертельно опасен. Неожиданно у меня пробежал мороз по коже.
— У меня уже были деньги, — жалуется господин Лео, загораживая мне путь, — сэкономленные пфенниг за пфеннигом. А потом судьба сыграла со мной злую шутку! Самое плохое всегда происходит только с бедняками, пардон, пожалуйста. Деньги идут к деньгам — так ведь говорят, верно?
— Что произошло?
— Меня одурачил один обманщик. Показал мне маленькую гостиницу в провинции. Чудесно обустроенную. Удивительно выгодно. Кухня — просто мечта. Столовая…
— Да, и что?
— Пардон, пожалуйста. Я был восхищен и хотел сразу купить. Он взял у меня деньги. А через три дня я узнал гнусную правду.
— Какую правду?
— Этот человек не был владельцем гостиницы, а всего лишь маклером! Владелец уполномочил его продать заведение, а сам отправился в долгосрочное путешествие. Персонал был научен. Так что подлец мог водить меня по зданию, приняв вид хозяина. Разве это не ужасно?
Он достает носовой платок, сморкается и скорбно разглядывает, что получилось.
— Вы должны подать в суд на этого человека.
— Как я могу, пардон, пожалуйста? Он, разумеется, сразу исчез. Бюро во Франкфурте, гербовая бумага — все подложное! А прекрасный автомобиль взят напрокат.
Он делает шаг в мою сторону, и я чувствую его дурное дыхание.
— У вас ведь тоже такой прекрасный автомобиль, господин Мансфельд, не правда ли? Я видел его в гараже во Фридхайме.
— Какое он имеет к этому отношение?
— Боюсь, вам придется помочь бедняку.
— Не понимаю.
— Нет-нет, уже понимаете! Вы дадите мне пять тысяч марок. Чтобы у меня снова были гроши на черный день. Конечно, пяти тысяч марок недостаточно, но с закладными и ссудами…
— Что вы сказали?
— Вы должны дать мне пять тысяч марок, господин Мансфельд. Пардон, пожалуйста, мне трудно просить вас, но иначе нельзя. Нет, иначе нельзя.
— Во-первых, у меня нет пяти тысяч марок…
— Вы могли бы получить кредит, имея в распоряжении прекрасный автомобиль.
— А во-вторых, я хотел бы вам помочь, но нахожу все же очень странным, что вы обратились с подобной просьбой именно ко мне, совершенно чужому человеку.
И я знаю, знаю все, что он скажет…
— Возможно, я вам чужой человек, господин Мансфельд, но вы для меня не чужой, пардон, пожалуйста.
— Что это значит?
— Когда вы были в гостях у господина Лорда и я нес кофе, то нашел дверь в гостиную незапертой. Я просто не мог не услышать, о чем вы говорили с мадам.
— Я вовсе ничего…
— Господин Мансфельд, пардон, пожалуйста, успокойтесь. Взгляните на меня. Меня жизнь пообтрепала больше, чем вас. Мой отец не был миллионером. Заметьте, я спокоен. К сожалению, я не мог не увидеть, как вы и мадам собирались поцеловаться…
— Ложь!
— Я привык к ругани, господин Мансфельд. Конечно, я солгу и утверждая, что видел, как сударыня прежде вас вышла из башни. Конечно, я солгу, назвав мадам возлюбленной господина Саббадини…
— Вы что, сошли с ума?
— Я — нет, господин Мансфельд, пардон, пожалуйста, я — нет! Мадам — и я говорю это с большим уважением, я всерьез озабочен — мадам, должно быть, страдает депрессией и запуталась в чувствах, и мне — за что мне это, Господи? — в подробностях, точных до неприличия, известно о том, что она делала в последние годы.
— Что же она делала?
— Обманывала господина Лорда, пардон, пожалуйста. И со многими…
— Если вы не замолчите, я ударю…
— Маленького, слабого, бедного человека? Вы в самом деле хотите это сделать, господин Мансфельд, вы, высокий, богатый и юный? Ну что ж, к другому обхождению я не привык. Бейте. Ударьте! Я защищаться не буду.
Так больше продолжаться не может. Я знал, знал в точности, что произойдет. Но продолжаться так не может.
— Замолчите! В ваших утверждениях — ни слова правды!
— Существуют доказательства, господин Мансфельд, пардон, пожалуйста. Существуют телефонные разговоры.
— Что значит телефонные разговоры?
— У меня есть магнитофон. Кроме того, существуют письма. К сожалению.
— Сволочь.
— Вы — моя последняя надежда, господин Мансфельд. Заложите автомобиль. Наверное, вы получаете много денег на карманные расходы. Так вы могли бы в рассрочку его выкупить.
— Пять тысяч марок? Это же безумие!
— Это безумие читаешь в письмах, безумие слышишь в магнитофонных записях.
Письма. Телефон. Черт возьми, почему Верена не была осторожна?
— Я уверен, господин Лорд сразу бы развелся, узнай он обо всем. А теперь и о вас…
— Я…
Но теперь Лео больше не дает себя перебивать, свинья! Он очень напоминает мне «брата» Ганси. Вот уже давно он намеренно переливает из пустого в порожнее.
— …и о вас, я скажу, позвольте мне выговориться, пардон, пожалуйста. Мадам жила, ходят слухи, в… гм… тяжелых условиях…
Я делаю шаг вперед. Он отходит на шаг назад, но продолжает говорить:
— …и, полагаю, она очень боится, что придется вернуться в эти условия. Знаю, мадам вам симпатична. Что такое пять тысяч марок, если речь идет…
Его голос пропадает, как если бы кто-то повернул на радиоприемнике ручку громкости. Я смотрю на него и думаю: конечно, он не знает ничего наверняка, у него нет доказательств, он блефует. А затем — снова его голос:
— …до конца моих дней остаться слугой и день за днем…
— Прекратите! У вас нет ни единого письма! Все это надувательство!
В ответ он вынимает из кармана три письма в конвертах, на которых указан адрес во Франкфурте, и молча передает их мне. Одно я читаю. Этого довольно.
— И сколько писем?
— Восемь.
— А магнитофонных пленок?
— Тоже восемь.
— А где гарантия, что вы не лжете? Вы же вымогатель.
— Конечно. А где гарантия, пардон, пожалуйста, что вы не подадите на меня в суд за вымогательство? Может быть, ваша симпатия к мадам все же не так сильна.
И вот я совершаю ошибку номер один. Я решаю, что любым способом должен заполучить эти письма и пленки. И ни в коем случае нельзя рассказывать об этой истории Верене. А если я расскажу, она, разумеется, порвет со мной отношения. Дело не в том, что мне не хочется ее беспокоить. Идти на поводу у вымогателя — безумие. Но ведь она не пожелает меня больше видеть! Она будет верна мужу — по меньшей мере некоторое время, а может, и всегда. Нет, нельзя Верене ничего рассказывать об этой истории. Сразу после первой ошибки я совершаю вторую:
— Если я раздобуду деньги, я, конечно, должен получить письма и пленки.
— Разумеется.
— Да, разумеется! А потом вы придете и скажете, мол, писем и пленок не восемь, а пятнадцать!
— Клянусь вам…
— Прекратите! Иначе я вас все-таки ударю!
— Я привык. Привык к подобному обращению.
— Вы дадите мне расписку о получении денег.
Идиотизм такого требования я пойму позже.
