Я попалась в западню.

Янни нет, вместе с ним ушли и ссоры, а, следовательно, и эмоциональная разрядка. Застой, торможение, ступор.

На днях посетила невролога, доктора Хюбнера. Под пятьдесят, маленький, полненький, убежден в собственных силах и все время говорит; собственно, он довольно мил.

— Вы должны решиться, — поучал он. — Самое важное — это работа. И только потом чувства. Найдите себе человека, который бы поддерживал вас в работе. В этом вам поможет интеллект. Забудьте пока про чувства. Интеллект — это мощная надстройка. Он подскажет, что нужно делать, потому что он должен властвовать над чувствами!

Я вспомнила об Ольге и двухдневном курсе медитации.

— Разум, суперактивный разум, — сказала она, — это враг, который говорит, что ты не можешь, что тебе нужно бояться, нужно оставаться маленькой, потому что окружающей тебя среде нужны маленькие, слабые женщины. Разум должен стать внешней силой. В первую очередь, ты не Разум и не Чувство, ты — Духовное существо. И с этим нужно считаться.

Хорошо. Разум это самое главное в тебе — разум это самое последнее в тебе.

Янни сказал:

— Не делай вообще ничего. Пусть все идет, как идет. Смотри телевизор, читай какие-нибудь комиксы. Скоро тебе станет настолько скучно, что само собой придет желание — очень сильное желание все изменить. И тогда все прежние проблемы покажутся чепухой.

И добавил:

— Впрочем, ты ведь никогда меня не слушаешь. Тебе же все время нужно что-то быстро сделать, доделать, доконать саму себя!

Это точно. К примеру, на эти рождественские праздники мне нужно быть в школе на представлении, в котором участвует мой восьмилетний сын. Янни это представляется тяжкой обязанностью, которая должна лежать на маме и бабушке, особенно, учитывая наш разрыв. Что ж, может быть и так. Мой сын играет пастуха в этом представлении, и мой приход для него чрезвычайно важен.

Восьмилетняя школа. Не то чтобы полное невежество, а просто интеллектуальный вакуум. Как у учителей, так и у родителей. Ни одна из четырех попыток завязать разговор мне не удалась. Похоже, они не знали, ни что им говорить, ни почему им нужно это делать.

Дети поют и играют. Ничего выдающегося, но очень трогательно. Я постоянно думаю про себя: В «Интернешнл скул» гораздо лучше развили бы способности моего сына, чем в этой деревенской школе». Затем выступление закончилось, и для родителей предполагалось непринужденное общение между собой. Всюду были расставлены стульчики и приготовлен пунш. Все расселись, однако «непринужденная беседа» как-то не клеится. Я сбегаю оттуда через пять минут к другу своего отца, Герберту, который был женат на женщине на пятнадцать лет старше него. Герберт и его друг Тобиас сидят перед телевизором. Я пожаловалась им на свои страдания.

— Вообще-то я против всяких новомодных психотропных средств, — говорит Герберт. — Но иногда они могут быть единственным разумным решением. Тобиас вот уже две недели принимает пирацетам. И сейчас ему гораздо лучше.

— А что такое с Тобиасом? — Тобиас хочет ответить.

— Тобиас потел, — говорит за него Герберт. — Мокрые ладони, ступни ног, пот проникал сквозь все подкладки. Страх и депрессия, упадок сил и энергии.

— И как давно? — Тобиас хочет ответить.

— О, уже несколько месяцев, — снова отвечает за него Герберт. — Мы точно уже не помним.

— Как давно, Тобиас? — я обращаюсь прямо к нему.

— Ну да, я думаю, это началось с того времени, когда мы разошлись с Урсулой. А потом эта смена профессии — я уже не мог заниматься художественной ковкой из-за постоянных болей в спине, а для переобучения был нужен отзыв психиатра. Но тут я сказал: не-е-е-т, только не это. Потом подвернулась работа у Герберта, в которой я ничего не понимал и не знал, выйдет ли из этого что-нибудь; мне все время приходилось учиться, учиться и учиться. И постоянное давление со стороны окружающих, когда тебе говорят, что все, что ты делаешь, — дерьмо, и сам ты — никто!

— Он ведь практически полностью зависит от меня, — разглагольствует Герберт, — он действительно полностью зависит от того, что я сделаю. Абсолютная зависимость.

Герберт возлежит на кушетке, по уши закутавшись пледом и слушая вполуха сводку новостей по телевизору. Тобиас с робким выражением лица сидит в кожаном полукресле.

— В этих препаратах самое плохое то, что организм через некоторое время перестает переносить их, — говорит Герберт, — и у тебя начинается какая-нибудь подагра. А я после инфаркта и без того как-то не так себя чувствую. Впрочем, я все это воспринимаю не столь трагично. Если придется оставить этот мир — что ж, я уйду. Не нужно воспринимать себя слишком серьезно.

— Нет, нет, тут я никак не могу с вами согласиться, — возражаю я. — Я хочу жить, и хорошо жить, весело. Я хочу быть творческой личностью, с нормально функционирующей нервной системой, достойным членом общества, улыбчивой и оживленной, я хочу плодотворно над чем-нибудь работать, а не чахнуть, подчиняясь своим болезням с мрачным фатализмом. Я не хочу бесславно погибнуть, не достигнув цели жизни.

Мы еще немного поговорили о том, о сем.

— В любом случае Тобиасу сейчас намного лучше. Ему самому это, может быть, и незаметно, но я хорошо это вижу по многим мелким признакам. Ему гораздо лучше.

Тобиас кивает:

— Врач сказал, будьте внимательны, эта вещь действует как бомба. Через два дня после начала приема таблеток я сдал свою машину на металлолом. Она вышла из строя полностью — я переворачивался на ней шесть раз! Слава Богу, сам я отделался легким сотрясением мозга, и только. А сейчас я чувствую себя гораздо лучше, что верно, то верно.

— А твои страхи, — говорю я, — тебе не кажется, что тебя тяготит ваша связь с Гербертом, подспудное чувство вины, и все такое?

Тобиас хочет ответить.

— Нет, ни в коем случае, — привычно отвечает за него Герберт. — Ведь мы знаем друг друга уже лет двенадцать.

— Тринадцать, — говорит Тобиас, — тринадцать лет.

— Но мы не будем сейчас об этом говорить, — продолжает Герберт, — потому что общество, в котором мы живем, все еще нетерпимо относится к мужским союзам. Поэтому мы ничего не будем говорить. Но кое-что в наших отношениях друг с другом стало иначе. Поначалу наша связь была чисто сексуальной. Теперь это что-то другое. Мне приходится мириться с тем, что у него могут быть отношения с женщиной. А вот если бы он таскался за другими мужчинами, мне было бы очень неприятно.

Герберт вырос в детдоме, с мальчиками, у него никогда не было матери, да и вообще родителей. Его женитьбу на довольно уже пожилой Рут и тягу к мужчинам вполне можно понять. Так же, как и сохранение в тайне последнего обстоятельства. И посему Тобиасу нужно принимать пирацетам, а я все сильнее заболеваю, потому что за любовь всегда приходится платить здоровьем.

Тобиас смотрит в пол. То, что и ему приходится бороться с недугом, как ни странно, меня немножко успокаивает. Самую малость.

Я прошу Тобиаса забрать моего сына из школы, после окончания праздника, так как меня саму ужасает перспектива снова там оказаться. Тобиас тоже не хочет идти один. Он не знает, где находится школа, и у него проблемы с общением.

— Тогда давай поедем вместе, Тобиас, вместе нам будет нестрашно!

И мы заехали за Бени, который, мокрый от пота и устало-счастливый после игры, уже ждал меня в холле. Ведя машину домой, я готовила предстоящую агрессию.

«Я вам покажу! — думала я. — Этого Составителя Букетов я просто пошлю к черту, потому что не могу больше терпеть его тупость. Я научусь любить свое одиночество; сменю секретаршу на другую, которая не будет так меня раздражать, — и дам волю своим творческим способностям».

Затем я поехала в сауну. Уже во время езды я понимала, что ничего такого не сделаю. И сауну я уже подолгу не выдерживала. А короткий и торопливый поход в парилку, разумеется, не принес никакого расслабления. Нигде больше нет расслабления. Только ночь и постель еще могут мне помочь. Половинка таблетки, полчаса чтения, восточная мудрость — все суета! — и, усталая, я отключаюсь. Первый день конца.