— Меня раздражает эта погода, — заявил он, — скорее бы уже выпал снег, да и город этот… дыра, каких еще поискать.

— Это верно, — радостно согласилась Джули, ей нравилось, что она может поддержать разговор, — я раньше жила с родителями в Питере… это совсем другое дело… Там так красиво, но только тоже очень серо…

«У тебя были родители? — как-то зло подумал он, — и куда они смотрели, если уже в шестнадцать лет ты ведешь себя как шлюха? Мне то хотя бы уже за тридцать, да и семьи нормальной у меня не было».

Больше всего на свете ему хотелось врезать ей так, чтобы эти пропитавшиеся краской для волос мозги встали на место, отвести домой, умыть от кричащего макияжа, отобрать сигареты и отправить в школу. Она была слишком похожа на Люсю, чтобы вести себя так, как она вела… А что, если теперь Люся начнет вести такую жизнь? Из-за него!

Сердце сжалось чувством щемящей нежности и обжигающей ненависти к себе.

— Я хочу уехать на юг, — сказала Джули, — наверное, я так и сделаю… или в Амстердам ненадолго, попробовать хваленую местную траву… — она говорила об этом без тени смущения или раскаяния.

— Все достоинство Амстердама в траве? — хмыкнул он, — я чего-то определенно не понимаю в жизни…

— Ну, блин, только не нужно лекций о вреде здоровью, хорошо? — простонала Джули, и они наконец-то допили водку, причем получилось так, что она выпила куда больше, — да и вы просто не пробовали… ты, окей? Тебе понравится… Это такой экстаз…

— Есть и другие способы впасть в экстаз, — заметил Кир, мысли уже безнадежно путались, перед глазами снова стояла Наташа, бледнее, чем обычно, с опущенными веками и распущенными волосами, как у утопленницы. Наваждение не желало никуда исчезать, это его раздражало.

— Какие, например? — заинтересованно просила Джули пьяным голосом. Он наклонился к ней, шепнул всего несколько слов и она противно захихикала, одобряя эту идею. Наташа все еще мерещилась ему в слабом освещении подъезда, но уже постепенно растворялась зыбкой тенью в темном углу.

Джули сняла красные, в тон пальто, кружевные трусики, не особенно стесняясь, и убрала их в карман. Кир убрал с широкого подоконника опустевшую бутылку водки и посадил на ее место девушку, сразу же обхватившую его ногами в тонких низко сползших чулках. Она потянулась к нему и жадно, но бесчувственно поцеловала в губы.

— А если кто-то пойдет? — ненадолго отстранившись, спросила Джули, но в ее голосе не слышалось особого беспокойства на этот счет.

— Это не их дело, — отрезал Кир, — да и… неужели адреналин хуже твоих наркотиков?

— Моих? — усмехнулась Джули, — как-то ты отстал от жизни… — это было сказано со злым презрением. Неужели она чувствует к нему такое же отвращение, как и он к ней?

Но зачем тогда это все, зачем?

— Я тебя так отымею, что пожалеешь о своих словах, — пригрозил он и улыбнулся как маньяк, с каким-то странным чувством понимая, что давненько ему не приходилось вживаться в эту роль. Хотя в последнее время он действительно превратился в маньяка, одержимого только одной… идеей ли? Маленькой идиоткой с глазами цвета штормящего моря, стального-серого, холодного, как этот залив, где было бы так хорошо утопиться.

Где она сейчас? Что с ней? Может быть, она точит нож, придумывая новый план мести за свою сестру, может уже собирает чемоданы, чтобы уехать к родственникам в Архангельск? Может она листает энциклопедию ядов или ищет, где бы достать цианид или пытается получить его с помощью реактивов, украденных из кабинета химии? Может она продает вещи, чтобы купить винтовку? Тогда нужно побыстрее закончить с Джули и вернуться домой, чтобы дожидаться, когда придет Люся. С ружьем или топором, с ядом или ножом… С темно-серыми чистыми глазами.

Эти глаза виделись ему слишком ясно, словно и в правду были перед ним на самом деле, а не покрасневшая от водки и напряжения Джули, вульгарно хихикающая и стонущая, не стесняясь того, что об их маленьких шалостях, узнают жильцы дома. Что, если представить на ее месте Люсю, на месте, на котором она никогда не будет? Ему сразу же стало тошно, и он прогнал эти мысли.

Нет… Никогда! Только не Люся… не его Люсенька…

Джули улыбнулась ему как-то безумно, и в ее лице на мгновение мелькнуло что-то дьявольское. А что, если девчонка, намерено ведет такой образ жизни, если она больна и хочет отомстить обществу за это, разнести заразу как можно дальше в разные стороны? Он будет ей только благодарен. Если это так, то к сгнившей душе он получит гниющее тело и все наконец-то закончится. И чем мучительнее он умрет, тем лучше…

А Люся придет на похороны?

— О чем ты думаешь? — Джули заметила какое-то странное выражение в его глазах, но это скорее позабавило ее, чем напугало.

— О смерти, — честно признался он.

— Это не стоит того, — ничуть не нахмурившись, заявила девушка, — все мы умрем. Жизнь коротка. И нужно успеть попробовать все и насладиться ей как следует, — она соскользнула с подоконника и опустилась перед ним на колени, не смущаясь того, что может порвать чулки или испачкать ноги о забросанный разным мусором пол подъезда.

«Насладиться», — повторил Кир и горько посмеялся про себя.

Таня сидела в углу комнаты на полу. У нее замерзли ступни и руки, она практически не чувствовала собственных пальцев, но не придавала этому никакого значения.

Ей казалось, что где-то внутри на уровне ребер у нее образовалась дыра и сейчас в эту дыру проваливается все ее естество, все ее мысли и чувства. Поэтому все, что ей оставалось это сидеть на полу, натянув на колени свитер, и спрятав в него лицо.

Свитер пах теплой шерстью и ненавистным одеколоном отчима, от этого запаха Таню передергивало, но она привыкла к нему, смирилась, срослась, как срастаются с чем-то от чего не убежать, с чем никак не поспорить, как бы это не было ненавистно ей.

В какой-то момент апатия отпустила девочку, и она поднялась на непослушных затекших ногах, сделала пару шагов, опершись на стену, и задумалась.

Теперь она чувствовала боль, пронизывавшую все тело.

Рассказать матери?

Что будет, если она возьмет и расскажет обо всем? Сколько страданий она причинит этой правдой, этой откровенностью… Ведь тогда ее мать потеряет все — и любимого человека, узнав, как он мерзок на самом деле, и дочь, которая сразу станет чем-то другим…

Что остается ей тогда?

Лучше быть плохой дочерью, чем маленьким униженным и отвратительным комком грязи, сломанных ребер и костей, в которые ее превратил отчим, растоптав как личность. Или напротив — сделав сильнее?

Два года? Три? Таня не помнила, сколько прошло лет, но до Владимира она еще не одному человеку не позволила себе рассказать о том, что происходило в ее квартире, стоило двери за матерью закрыться.

Владимир.

Она вдруг поняла, что у нее есть единственный шанс на спасение, которым был этот малознакомый человек, внушавший ей весьма смешанные эмоции.

Из лап одного маньяка и насильника в лапы другого? Она уже успела подумать об этом тысячи раз, но какой-то процент оптимизма в ее личности убеждал ее в том, что мужчина с такими светлыми и по-детски наивными глазами, как Владимир, просто не умеет врать. С его другом, погубившим Наталью, они были полными противоположностями, хотя что-то было в них без сомнения одинаковое, до удивления.

Она схватилась за Владимира, как утопающий за соломинку. Она дошла до телефона на своих дрожащих ногах в синяках, быстро и бегло набрала номер, усомнившись в том, что делает это правильно. Времени на раздумья у нее было мало — отчим мог вернуться в любую минуту, и к этой минуте ей нужно было быть уверенной в том, что она может совершить побег и быть готовой к этому самому побегу.

— Владимир? — когда трубку сняли, первой заговорила она, очень боясь, что все-таки ошиблась.

— Да, — она выдохнула, услышав знакомый голос, — кто это?

— Таня. Вы меня помните?

— Конечно, помню, — что-то в его голосе тут же изменилось, и он зазвучал совсем иначе — тепло и заботливо, — что случилось? Тебе нужна помощь?