— Мы не спали, — сказала Рита, внимательно наблюдая за реакцией своей собутыльницы. Как ни странно, Оля ничуть не удивилась. Нахмурилась, пробормотала что-то одними губами и осушила свою рюмку с удивительно невозмутимым видом. Рита догадывалась, что Оля сейчас думает что-то плохое и, скорее всего, про Сашу.

Рита выпила водки, чтобы как-то отвлечься от нарастающего желания схватить Олю за волосы и побить головой об стол, расквасить ей ее красивое, но уже такое помятое лицо с потекшей косметикой.

— У него на лбу написано, что он педик, — выдала после некоторого молчания Оля. Рита заскрежетала зубами.

— Сучка, — прошипела она и сделала то, что давно собиралась, но к своему величайшему удивлению, она встретила отчаянное сопротивление с Олиной стороны. Они сцепились, сползли на пол, выдирая друг другу волосы и нанося не по-женски сильные удары. Рита никогда в жизни не лупила никого так исступленно, так яростно, так безумно. Как будто Оля была виновата во всех ее злоключениях, как будто Саша ушел от нее именно из-за этой безмозглой шлюхи.

— Не смей говорить так о нем, не смей! — шептала Рита, осыпая Олю такой бранью, которой она от себя никогда не ждала, которая казалась ей слишком грязной, чтобы вообще произносить такое в слух. Но она произносила и даже кричала. Оля отвечала ей тем же и не меньшей агрессией.

— Слушаюсь и повинуюсь, моя королева, — противно хихикая, бросила бывшая фрейлина. Они перестали бить друг друга, замерли на мгновение, отчаянно и безумно глядя друг другу в глаза, неотрывными, звериными взглядами. Они обе дышали судорожно, тяжело и часто, как после долгого бега. В голове стучало «Разорвать. Уничтожить. Растоптать». Оля лежала на полу с какой-то сумасшедшей дикой улыбкой, разметав вокруг давно нечесаные и немытые темные пряди волос, свалявшиеся от их бурного времяпровождения. Ее красота померкла, выцвела, стала какой-то ненатуральной и мертвой, но все равно притягивала к себе. Рита поймала себя на том, что не может противостоять этому притяжению. Она поддалась, за волосы рванула Олю к себе, поцеловала в губы, пробуя их на вкус, такие ли они сладкие, какими кажутся. Ее обожгла горечь водки, горечь чужой боли, но она не намерена была останавливаться. Убиваешь, так убивай. Не к чему поддаваться запоздало нахлынувшей жалости.

Рита оглядела кухню в поисках чего-то подходящего, но взгляд ее не на чем не остановился. Плевать. Она набросилась на Олю в новом порыве, не менее яростном, чем тот, подвластные которому, они так отчаянно колотили друг друга некоторое время назад. Оля не сопротивлялась. В ее затуманенных глазах читались любопытство и одновременно равнодушие. Ее забавляло происходящее, но в тоже время ей было глубоко безразлично все происходящее с ней. Она не получала удовольствия, только делала вид. Она даже уже не ненавидела свою королеву. Под руками Риты билась пустота, обжигавшая холодом отчуждения. Это был уже не человек. Только оболочка. Только иллюзия. И Рите не хотелось думать, что именно сделало ее фрейлиной такой.

Она испугалась, что тоже станет такой. Мертвой. Не выдержит своей боли, сломается, как тростинка на ветру, опустит руки и бросится в омут. Она уже начинала свое погружение.

Через какое-то время они сидели рядом на полу, друг на друга не глядя, друг к другу, не притрагиваясь. Оля сиротливо одергивала юбку, едва прикрывавшую резинки чулков. На ней не было белья, но это ее ничуть не смущало. Ее вообще ничего не смущало.

— Ты трахаешься не хуже своего папаши, — со знанием дела сделала она Рите своеобразный комплимент. Королева никак не отреагировала на ее слова, они донеслись до нее как через толщу темной мутной воды. Долгое время они молчали, потом до Риты запоздало дошло.

— Что ты сказала? — переспросила девушка.

— А, ты не знаешь? — сделала вид, что удивилась Оля и потом демонстративно хлопнула себя по лбу и прикинулась расстроенной, — я совсем забыла тебе рассказать, — Оля на мгновение ожила, в ее глазах Рита прочитала ликование и злорадство, — была у меня тут интрижка с твоим отцом…

— Что… — обронила Рита. Ее как будто ударили тяжелым предметом по голове. Кухня поплыла перед глазами, вместе с помятым Олиным лицом.

Грязь… гадкая душная грязь… кругом одна грязь. На улице, в душах ее «подданных», даже родители ее выкупались в грязи. Весь мир омерзителен, он отравлен, он гниет. Нет ничего святого, прекрасного, чистого. И ее чертового чистого Сашу обляпали гадкие прикосновения судьбы. И в душу ей они забрались и теперь хозяйничали там, как она некоторое время назад хозяйничала в Олином теле.

Отец ведь знал, знал, что Оля ее подруга! Как глупо было полагать, что такое обстоятельство его остановит, что его что-то вообще остановит. Похотливая тварь. Как и все они. Как и она.

И мать… хороша. Со своим Богданом.

Но Рита вдруг вцепилась в эту мысль. Она поняла, что любовник матери — билет в другой мир, прочь из этого болота, прочь из этого безрадостного маленького города, где нельзя жить, где можно только прозябать.

— Ты думала, что ты удивишь меня этим? — спросила Рита, собравшись с мыслями, улыбнулась, как могла насмешливо, — он любит таких, как ты. Помоложе и поглупее…

— Ты врешь! — крикнула Оля и на глазах ее выступили слезы. Она склонила голову, чтобы спрятаться за волосами, чтобы Рита не видела, как изменилось ее лицо, как дрожат ее губы.

— Нет, что ты, — рассмеялась Рита, — ты думаешь, я отца своего не знаю?

Она прекрасно знает, видит насквозь. И его, и каждого из них, гадких, грязных безликих людей в этом царстве сизых теней. Нужно заканчивать с этим подобием жизни. Нужно бежать, выбираться. Иначе затянет, задушит…

Спасаться бегством.

— Дурак! Идиот! — никогда в жизни Миша не кричал так сильно, никогда в жизни его лицо так не искажалось гневом. Он покраснел, как будто его голова сейчас взорвется. Но он был живым. Живым! Абсолютно живым! Не тенью, не призраком человека, которым был прежде, а собой. То, что он надрывался, проклиная Сашу не имело значения. Куда важнее — он выбрался из серой оболочки своего кокона и снова дышал, снова чувствовал.

— Что ты натворил!? — уже тише проговорил он, стал расхаживать туда-сюда. Саша сидел на лавочке перед ним и вертел в пальцах сигарету, которую все не решался зажечь. Он думал: нужно бросать. Эти сигареты напоминают о ней. Впрочем, сейчас все о ней напоминает. И будет напоминать, а забывать он не хотел. Он верил, что они еще будут вместе. Но не сейчас… Когда-нибудь потом.

— А что я натворил? — переспросил он.

— Ты бросил ее! Ты! — пыхтел Миша, поправляя свои очки, от волнения, сползавшие с носа.

— Ну, ты же этого хотел, — равнодушно откликнулся Саша. Миша присел рядом с ним на корточки и вцепился себе в волосы.

— Дурак! — взвыл он, — какой ты дурак. Я же люблю ее. Если она счастлива с тобой, то пусть, главное, что счастлива… Ты же причинил ей боль.

Саша вздохнул. Это он знал и без Миши. Солнце слепило ему глаза, и в голове проскользнула каверзная мысль, что сегодняшний день слишком светлый и яркий, для собственной казни. Он вставил сигарету в рот и чиркнул зажигалкой, но ничего не произошло, потому что в ней закончился газ. Слова друга обожгли его. Он начинал злиться. Какого черта тогда Миша устраивал все эти гадкие нелицеприятные сцены, бросался словами, если главным для него было счастье Риты? Откуда такое убеждение, что она обязательно, всенепременно должна принадлежать ему, не имея права на свою собственную жизнь, свои собственные чувства? Любовь — это не клетка, в которой заперты двое.

Эгоист. Невыносимый эгоист. Двинуть бы ему промеж глаз!

Но он же… не лучше. Сбежал из дому со своей подружкой, не подумав о родителях, не подумав о лучшем друге. Просто потому что решил, что может вырвать из жадных рук судьбы хоть немного счастья для себя. Да и с Ритой он поступил нехорошо. Просто сбежал от проблемы, вместо того, чтобы решить ее. Пустил все на самотек. Будь, как будет. Но он так устал решать проблемы вселенского масштаба! Почему всегда нужно чем-то жертвовать, причинять боль кому-то близкому, чтобы спасти другого важного тебе человека? Или жертвовать собой.