Она взяла его руку и потянула на себя, увлекая следом на диван.

Некоторое время они лежали молча, обнявшись и слушая шепот дождя. Слова казались лишними. В них не было необходимости. Они говорили на каком-то другом языке, неотрывно глядя друг другу в глаза. Никогда прежде Рите не было так хорошо просто молчать с кем-то, просто находиться рядом, без каких-либо решительных действий.

— Рита… — тихо начал Саша, но осекся.

— Что? — откликнулась она.

— Да нет, ничего.

Она молила его про себя, чтобы он больше не нарушал тишины, чтобы не в коем случае не говорил ей, что любит. Тогда все волшебство и понимание исчезнет. Тогда их отношения станут обычными, простыми, таинство закончится. Пока — это было секретом, о котором знали только они двое.

Рита тихонько всхлипнула, она сама и не заметила, что по щекам ползут слезы, но Саша заметил.

— Что с тобой? — спросил он.

— Саш, что с нами будет дальше? — через слезы прошептала девушка, крепко сжимая его ладонь. — Антон вернется уже в среду…

Саша тяжело вздохнул и перевернулся на спину, уставившись в потолок, освещенный тусклым светом торшера, стоявшего возле кресла в углу.

— Это ничего не изменит, — сказал он после некоторой паузы, — я люблю…

— Тише, — перебила Рита и приложила пальцы к его губам, — молчи.

Дождь тихо накрапывал за окном.

— У нас есть еще время, — весело заявила она и прижалась к Саше, обняла крепко-крепко и спрятала лицо в его отросшие волосы, — давай проведем его с пользой?

Несколько часов подряд Оля пролежала в одной позе. Она зашевелилась только тогда, когда все конечности у нее затекли и похолодели. Ей казалось, что она парализована, что руки и ноги больше не будут ее слушаться, но это было только ощущение.

Небеса оплакивали ее судьбу и жизнь ее ребенка. Ребенка, который никогда не родится. Ребенка, который никогда не увидит неба темно-вишневыми, как у его отца глазами. Ребенка, который был ее билетом в другую жизнь, шансом начать все с начала. Начала. Новую жизнь.

Оле хотелось выть, но она молчала. Тишина давила на виски.

Неслышной тенью она соскользнула с кровати и подплыла к окну, застыла, глядя в безрадостную дождливую серую даль. В этих небесах больше никогда не будет солнца. Оно убито. Оно умерло вместе с маленькой только зародившейся в ней жизнью.

Оля выпила бы спирта, но дома не было не капли. Оля перерезала бы вены, но в голове звучал голос бабушки, твердивший о том, что самоубийство это страшный грех. Ее не будут отпевать в церкви, ее не похоронят на святой земле и Бог никогда не простит ее заблудшую темную душу, никогда не примет в свое небесное царство.

— Господи, помилуй… — прошептала Оля, краем длинного бабушкиного свитера вытирая слезы, бегущие по ввалившимся щекам. — Господи… упокой…

Она осела на пол и вцепилась в давно нечёсаные волосы. В таком состоянии ее и обнаружила мать. Рывком она заставила девушку подняться и доволокла до дивана.

— Хватит реветь, — сухо сказала она, закатала рукава Олиного свитера и внимательно осмотрела ее руки. Девушка без труда догадалась, что мать предугадала ее мысли о самоубийстве.

— Успокойся, — сказала Наталья, сходила на кухню за стаканом воды, противно пахнущем валерианой, и телефоном, — вот, выпей.

— А телефон зачем? — покорно спросила Оля, в несколько глотков осушив благоухающую жидкость.

— Позвонишь кое-кому сейчас, — коротко ответила Наталья и присела рядом, тяжело вздохнула и тряхнула густыми волосами. Она выглядела уставшей и напряженной, все черты ее лица натянулись как струны, даже редкие морщинки разгладились. Подбородок сжался и на худых скулах очертились линии челюсти.

Оля догадывалась, кому она сейчас будет звонить и с кем говорить. Ей было уже все равно. Самое страшное случилось и все, что ждало ее теперь, каким бы чудовищным оно не было, казалось терпимым.

Она понимала, что у них с Александром Викторовичем нет никакого будущего. Если с начала оно еще могло быть, то теперь не осталось никаких шансов. После того, как она позволила убить его ребенка — без вариантов.

Он забудет ее, глупую, низко павшую девчонку, которую он всеми фибрами своей души пытался спасти, вытащить из пучины, излечить своей любовью и отмыть от грязи. У него получилось. Он толкнул ее к свету, к очищению… И она будет идти, чтобы не случилось… Ради него. Ради любви к нему, которая стала для нее чем-то вроде божественного откровения.

— Сейчас ты наберешь номер «папаши», — приказала Наталья, — и скажешь ему, что все кончено.

— Хорошо, — равнодушно кивнула Оля, — только подожди…

Она сползла с дивана и встала на колени, неумело и бегло перекрестилась и начала тихо шептать:

— Отче наш, иже еси на небеси…

Удар Натальи, пришедшийся ей в спину, заставил девушку замолчать.

— Что это ты вздумала? — сурово поинтересовалась мать, — совсем из ума выжила?! Идиотка… Глупо изображать монашку, особенно передо мной! Я то знаю, что ты шлюха.

— Это ты меня такой сделала, — прохрипела Оля, обернувшись на нее, — ты! — не нужно было быть особенно сообразительной, чтобы понимать, что за такие слова она получит по лицу. Больно. До крови. Губа была разбита. Как же Наталья не подумала о том, что ее несдержанность плохо отражается на Олином товарном виде? Девушка вытерла кровь тыльной стороной ладони.

— Неблагодарная гадина, — процедила Наталья, — звони.

Оля взяла телефон и набрала рабочий номер Александра. Все внутри нее противилось сейчас этому, хотя она понимала, что поздно о чем-то жалеть. Неужели она не увидит его в последний раз? Неужели она не увидит его больше никогда?… Полно. Все к лучшему. После того, что она позволила сделать она все равно не сможет смотреть ему в глаза. Как, как сказать это? Как признаться в этом? «Я убила нашего ребенка, я позволила». Она должна была сопротивляться до конца, должна!

— Здравствуйте… позовите пожалуйста Александра Викторовича, — попросила Оля, когда на том конце повода ей ответила приветливая секретарша. Мать внимательно следила за каждым ее движением и отчего-то нахмурилась при упоминании этого имени.

— Да? — Оля потеряла дар речи, как только он взял трубку. Как хотелось ей позвать его на помощь, рассказать обо всем случившемся, кричать о своей любви, о том, как она хочет исправиться и стать другой, ради него.

Его голос… тихий, низкий, бархатистый, такой приятный, такой родной… Она могла слушать его часами. Теперь у нее было всего лишь несколько последних минут их прощания.

— Это Оля… — с трудом выдавила она.

— Оля! — воскликнул Александр Викторович радостно, но в тоже время тревожно, — что с тобой?! Куда ты пропала? У тебя все в порядке…

— Да, в порядке… — заторможено откликнулась девушка, собираясь с силами. Чтобы сказать то, что она должна была сказать, ей нужно было найти их в своей опустошенной душе. Еще немного… Еще чуть-чуть… Один вдох. И она скажет. Все скажет…

— Саша… — она впервые обращалась к нему так и очень смущалась этого, даже зная, что, возможно, не будет говорить с ним уже больше никогда. — Саша, я тебя очень люблю. Ты столько сделал для меня… Но мы должны расстаться. Не спрашивай почему. Так должно быть. Не ищи меня. Пожалуйста… Спасибо…

Нет, она не выдержит. Если она сейчас услышит его ответ, у нее остановится сердце.

Оля нажала на отбой и скорчилась на полу, беззвучно рыдая, без слез. Ее колотила истерика, все мышцы непроизвольно сокращались, конечности сводило. Она обхватила себя за плечи судорожными пальцами и впилась в кожу ногтями через одежду.

Дождь на улице становился все сильнее.

«Господи, господи… помилуй, господи…» — повторяла она про себя, пыталась молиться, но мысли путались.

Наталья молча и безучастно наблюдала за ней.

— Александр Викторович Польских? — после некоторой паузы уточнила она. Оля подняла на нее остекленевшие глаза.

— Не говори, что он мой отец, — попросила она.

— Не скажу, — пообещала мать, — мы вообще не спали, — она всегда была такой прямолинейной. Она подумала о чем-то своем и холодно рассмеялась, — раньше он был примерным семьянином. И они с Шурой помогали нам. Ты уже этого, наверное, не помнишь.