— Судьба наша, Нина, такая. Как в песенке: «Потому, потому что мы пилоты, небо наш, небо наш родимый дом», — смеясь продекламировал он. — Впрочем, Сережа вам все объяснит, а я пойду попить.

— Кузьма, пиво не бери, — не отводя глаз от Нины, строго сказал Мочалов, — на высоте пойдем.

Но Ефимков так поспешно выставил мизинец, сказав: «Да я только такую маленькую. Я же знаю, что медицина против пива перед высотным полетом», что Сергей и Нина лишь рассмеялись. Они стояли на самой середине перрона, и хотя все вокруг так и кипело голосами, смехом, звоном посуды, им казалось, что сейчас на этой большой станции они только одни. Сергей обнял Нину, почувствовав губами ее мягкие, пахнущие ветром губы.

— Как не стыдно, Сереженька. На нас же все смотрят, — ласково укоряла она и оборвала свою речь тихим, счастливым смехом. — Значит, опять в разные стороны? Я мечтала провести с тобой целую неделю… а ты на север…

— Нина, да когда же всему этому придет конец?! — глухо заговорил Сергей. — Истосковался я, пойми. Все живое восстает против такой жизни.

Жена ласково провела ладонью по его шершавой щеке, голос ее стал тихим, задумчивым:

— Успокойся. Два месяца всего лишь осталось мне странствовать, а потом я сяду за диссертацию. На нее не меньше года уйдет. Целый год, понимаешь? Вместе будем все время. Ну, не грусти, Сереженька.

Он держал ее за обе руки, смотрел в упор, глаза в глаза, так что видел в зрачках свое лицо. Диктор объявил, что до отправления скорого осталось пять минут. На ходу обтирая платком мокрые губы, подошел Кузьма Ефимков.

— Хорош квасок!

Мимо проходили два пассажира в пестрых полосатых пижамах. Один из них, высокий, с припухшими веками и лоснящимся носом, был явно навеселе. Другой, помоложе, с красивым зачесом каштановых волос, посмеивался над своим спутником не то осуждающе, не то добродушно. Улыбка очень шла к его лицу, придавая ему выражение доброго лукавства, свойственное сильным, уравновешенным людям. Около Нины они остановились.

— Вы рискуете опоздать, дорогой ученый секретарь, — косо оглядев Мочалова и приняв его, по-видимому, за случайного знакомого, сказал подвыпивший.

— Не тревожьтесь, Мотовилов, — холодно заметила Нина, и Сергею послышалась в ее голосе неприязнь.

Спохватившись, жена потянула его за рукав.

— Лучше познакомьтесь. Мой муж. Это, Сережа, коллеги по экспедиции, инженеры Мотовилов и Бекетов.

— Весьма приятно, — вежливо сказал Мочалов. И пожал им обоим руки.

У Мотовилова ладонь была мягкая и потная. Бекетов сжал руку Сергея очень крепко, даже встряхнул ее. В жестких пальцах его ощущалась сила. Отойдя к тамбуру вагона, он оттуда дважды взглянул на летчиков. В потемневших вдруг широко поставленных его глазах мелькнуло любопытство. Напрасно хотел он придать своему взгляду рассеянность: он смотрел только на одного Сергея. Это был взгляд человека, всерьез заинтересовавшегося новым знакомым, — неспокойный, пытливый и упорный взгляд. Губы Бекетова упрямо сжались, их тронула невеселая усмешка. Кто его знает, о чем он в эту минуту подумал, но Мочалов, заметивший эту усмешку, поймал себя на мысли, что она ему не понравилась. Хрипловато вскрикнул паровоз. Крепко поцеловав Нину на прощанье, Мочалов подвел ее к ступенькам вагона.

Высунувшись из тамбура, она махала ему тонкой загорелой рукой, и ветер трепал короткие рукава зеленого шелкового халатика. Ожили колеса поезда. Сначала они повернулись лениво и не спеша, недовольно скрипнув, но потом завертелись все быстрее и быстрее, унося состав из-под навеса вокзала навстречу ветрам и солнцу. Несколько провожающих остались на перроне и долго еще глядели вслед поезду. Стайка воробьев опустилась на теплый асфальт. С веселым чириканьем, радуясь тому, что перрон, наконец, опустел, птицы стали клевать валявшиеся хлебные крошки и завертки от мороженого.

Сергей вздохнул.

— Пойдем, Кузьма, скоро вылетать.

Ефимков не ответил. Он шагал с Сергеем рядом молча, поджав толстую нижнюю губу, что было признаком глубокого раздумья.

Расчерченный со всех сторон черными и белыми клетками небольшой деревянный домик, в котором размещался стартовый командный пункт, издали напоминал шахматную доску. Он находился на северной стороне летного поля. Стоя около рации, подполковник Мочалов видел в одном направлении длинную серую бетонную дорожку — бетонку, как называли ее летчики, и маленькую фигуру финишера, в другом — бесконечный ряд истребителей, не участвовавших в сегодняшних полетах. На блестящих телах самолетов темнели чехлы.

Аэродром был огромный, границы его чуть ли не сливались с горизонтом. По дорогам, окаймляющим летное поле, беспрерывно сновали автомашины. То пузатые зеленые керосинозаправщики, КЗ, то «Победы», на которых разъезжали офицеры штаба и командиры полков. Вдали виднелись коричневые учебные корпуса.

На этом аэродроме базировалось несколько эскадрилий, прилетевших с той же целью, что и эскадрилья Мочалова, — получить новые усовершенствованные самолеты. Центр переучивания непривычно оглушал суматохой. Здесь не пропадало ни минуты. С одного и того же старта поднимались по очереди эскадрильи. Летели днем. Летели ночью. Летели, когда небо над головой было ясным и прозрачным, летели и в ту пору, когда покрывалось оно пепельно-серыми облаками. Разные люди поднимали в воздух стремительные машины, но с одинаковым упорством выполняли они полученные задания в любых метеорологических условиях.

Время бежало быстро, потому что каждый день был уплотнен до предела. Мочалов сожалел, что не застал на месте начальника гарнизона генерал-лейтенанта авиации Зернова. Его вызвали в Москву, в издательство — там готовилось к опубликованию написанное им учебное пособие о методике обучения летчика технике пилотирования на реактивном истребителе. Возвратиться Зернов должен был через неделю.

Полк Мочалова принял заместитель Зернова полковник Ветошкин, сорокалетний здоровяк с пунцовым румянцем на щеках. Несмотря на то, что ему приходилось с рассвета и до заката носиться по аэродрому и ежедневно несколько раз подниматься в воздух, Ветошкин постоянно имел свежий вид. Он и сейчас стоял рядом с Мочаловым на вышке стартового командного пункта бодрый и подтянутой, не сводя взгляда с подруливающих по бетонке двух истребителей.

— Это кто вылетает? — спросил он Мочалова. — Взгляните в плановую таблицу.

Мочалов добродушно заметил:

— Порядочный командир такие вещи должен знать на память.

У него с Ветошкиным с первого же дня совместной работы установились хорошие отношения. Мочалов любил таких, как этот рослый полковник, непосредственных, прямых людей. Ветошкин и с солдатом, и с полковником разговаривал одинаково: сердился, так сердился, одобрял, так одобрял.

— Ладно, ладно, подполковник, — проворчал Ветошкин, — не люблю самоуверенности. Иной раз и порядочному командиру не грех в плановую таблицу заглянуть. Так кто же летит?

— Командир звена старший лейтенант Пальчиков и лейтенант Ларин… один из «аяксов», — прибавил Сергей шутливо.

— Как это из «аяксов»? — насторожился Ветошкин.

— А это старший лейтенант Пальчиков своих новых ведомых так окрестил. К нему после училища пришли два молоденьких лейтенанта, летали не очень крепко. Оба конопатенькие, похожие. Пальчиков посмотрел на них и брякнул: «Я из этих «аяксов» людей сделаю». Так и пошло: «аяксы» да «аяксы».

— Здорово, — засмеялся Ветошкин. — А у вас почему прозвища в ходу? Наверное, мифологию на предварительной подготовке изучаешь с подчиненными, а?

— Мифологию тоже невредно повторять, — заметил Сергей, — а что касается прозвищ, то я сделал внушение Пальчикову. Он дал мне слово больше этим не заниматься.

— Видать, орелик у вас этот Пальчиков, — засмеялся полковник. — Ну, а слово свое сдержал? Научил их аэропланом пользоваться?

У Ветошкина были любимые словечки, летчиков в минуты хорошего расположения он именовал за глаза «ореликами», а самолеты называл устаревшим словом «аэропланы».