— У нас все готово, товарищ генерал.

— Порядок взлета и сбора все летчики знают?

— Все.

— И этот ваш, отстающий, лейтенант Ларин?

— С ним дополнительно занимался Ефимков. Вчера дал два контрольных полета. Результаты неплохие, можно выпускать.

— Так, — одобрил Зернов и снял фуражку, подставил осмелевшим солнечным лучам свой голый, словно отполированный череп. — На маршруте идите с увеличенными дистанциями между эскадрильями. Плотным строем всего полка на этих новых машинах вам идти еще рано. Сейчас мы поднимемся на СКП, получите последние указания. — Зернов надел фуражку. — Кстати, передайте Ефимкову, что его работа по тактике получила достойную оценку. — Зернов помедлил. Неторопливо пожевал губами, носком сапога толкнул камешек, глаза его насмешливо прищурились:

— Признаюсь вам, Мочалов, меня та беседа за живое задело. Два дня я за Кузьму Петровича переживал. И не утерпел. Знаете, кому позвонил? Маршалу! Очень уж меня возмутило это стремление некоторых наших преподавателей историю причесывать.

— И что же маршал?

— Поддержал. Сказал, что и он обратил внимание на то, что отдельные наши ученые мужи упрощают подобным анализом военную науку. А вчера ночью мне звонил начальник кафедры этой академии, старый мой знакомый. Ефимкову поставили отличную оценку за самостоятельность в анализе воздушной обстановки первых месяцев войны. Так и передайте ему.

Мочалов просиял:

— Вот это подарок будет Кузьме!

Вместе с генералом Сергей Степанович пошел на командный пункт. Там еще раз были повторены все особенности взлета и сбора полка над аэродромом, порядок следования эскадрильи по маршруту. Зернов сразу же сделался сухим и строгим, задавал Сергею короткие контрольные вопросы, времени на раздумье не давал, заставлял отвечать быстро и четко. Когда Мочалов ответил на добрый десяток вопросов, генерал улыбнулся и широкой ладонью хлопнул по карте, лежавшей на столике руководителя полетов.

— Ясно, подполковник Мочалов.

Потом они объехали ровный ряд самолетов, и на выборку у трех или четырех летчиков Зернов проверил готовность к выполнению сложного перелета. Кузьме Петровичу, возившемуся у своей машины, он кратко рассказал о своем разговоре с маршалом и даже заулыбался, видя, как изменилось у Ефимкова лицо, каким восторженным оно стало.

— Спасибо, товарищ генерал. Право слово, мне даже неловко, что за себя заставил побеспокоиться.

— За вас? — строго прервал Зернов, — за одного? Ну, знаете ли, майор! Вот за такие речи стоило бы вам поставить двойку. За военную науку нашу я побеспокоился — вот за что! Нельзя же было стерпеть такие дилетантские рассуждения. По секрету скажу, меня этот вопрос до того взволновал, что появилось желание серьезную большую статью в военный журнал написать. Как вы думаете, а?

— Думаю, она принесет великую пользу.

— Вот это другой разговор, Ефимков, — одобрил генерал, — это уже не только со своей колокольни. Ну что же, товарищи офицеры, пожелаю счастливых посадок, как говорится.

Зернов пожал руку Кузьме и Мочалову, сделал шаг к «Зиму», но обернулся и несколько растроганно посмотрел на них:

— До следующей встречи, дорогие товарищи офицеры. У нас в авиации дороги пересекаются часто. Мы еще, несомненно, встретимся. Не забывайте старика Зернова, будет время — обязательно пишите.

Генерал махнул рукой и сел в машину. Оверко включил скорость. «Зим» бесшумно двинулся вперед, словно поплыл по ровному полю аэродрома. Мочалов и Ефимков переглянулись.

— Хороший мужик, — тихо произнес Кузьма, — заботливый.

Сергей взглянул на часы:

— Пора по самолетам, — сказал он отрывисто, стараясь не выдавать такого же теплого чувства, чтобы не показалось оно меньше и мельче, чем было на самом деле.

А минуту спустя, когда, забравшись в кабину истребителя, Мочалов включил радиостанцию, он услышал ровный и спокойный голос генерала:

— «Радий-один», я — «двадцать первый». Я — «двадцать первый». Как меня слышите? Прием!

Ожил, забурлил аэродром. До этого безжизненные, казавшиеся большими яркими игрушками самолеты огласили воздух упругим ревом турбин.

Сергей взглянул, свободна ли впереди полоса, улыбнулся сидевшему в кабине соседнего самолета Григорию Цыганкову, скользнул глазами по пестрой доске приборов.

— «Радий-один», — донесся снова голос генерала Зернова, ставший вдруг строгим и требовательным, — взлет разрешаю!

И вот уже бежит по бетонке первый истребитель, отбрасывая на траву косую тень. Земля неслышно уходит из-под колес. За герметически закрытой кабиной возникает плавный, едва слышный посвист — он будет сопровождать теперь летчика на протяжении всего маршрута. Растет высота, и кажется, будто самолет, встав на огромные ходули, идет теперь вокруг аэродрома.

Сделав разворот, Мочалов оглянулся назад. Все шло строго по плану. Одни самолеты уже пристроились к нему, другие отрывались от земли и набирали высоту, последние еще бежали по серой бетонке, чтобы в нужном месте оторваться и круто устремиться ввысь, догоняя на петле свои полк. Еще немного, и боевые порядки эскадрилий лягут на курс. В последний раз донесся с земли голос генерала Зернова. Видимо, и взлет, и сбор на петле понравились старому авиатору, потому что голос его прозвучал тепло и добродушно:

— «Радий-один»… Я — «двадцать первый». Счастливого пути!

Техник Железкин оказался в числе тех немногих офицеров, которые не были включены Мочаловым в так называемый «наземный эшелон» — группу техников и механиков, сопровождавшую самолеты в центр переучивания. Железкин остался в опустевшем авиационном городке, но почти каждый день выезжал на аэродром, бродил по рулежным дорожкам, присматривал на стоянках за двумя «спарками» [2]. В душе он, безусловно, завидовал однополчанам, изучавшим в эти дни новый истребитель, но старался убедить себя, что и здесь делает важные дела.

Среди поручений, которые Железкин получил от подполковника Мочалова, было и наблюдение за состоянием летного поля. Когда до возвращения летчиков в Энск остались считанные дни, Железкин в качестве представителя летной части отправился принимать работу аэродромной роты, приводившей в порядок взлетно-посадочную полосу.

Надвинув низко новенькую авиационную фуражку и придав широкоскулому лицу самое строгое выражение, он шел по разогретому солнцем летному полю рядом с командиром роты, высоким щеголеватым капитаном Пастуховым.

Пастухов что-то насвистывал, время от времени с грустью посматривая на свои новые ладно сшитые хромовые сапоги с узкими голенищами, быстро покрывавшиеся аэродромной пылью.

— Ну что, представитель «ВЧ» подполковника Мочалова, принимайте нашу работу. Скажем прямо, аэродромщики мои лицом в грязь не ударили. Порядок идеальный. Может, и обходить аэродром не будем? Просто подпишем акт, да и все.

— Нет, товарищ капитан, обойдем, — сухо возразил Железкин.

Пастухов никогда бы не смог предположить, что этот мешковатый с виду техник окажется таким беспощадным контролером. Узкие, будто заспанные глаза Железкина внезапно оживились, они осматривали каждый квадратный метр летного поля, и Пастухову казалось, что все недоделки его роты, как назло, попадаются им.

— Не это ли вы называете идеальным порядком, товарищ капитан? — с вежливой усмешкой говорил Железкин, указывая на небольшую ямку, обнаруженную на бетонированной полосе. — Да если сюда на разбеге попадет колесо, — до поломки рукой подать. Что же это вы хотите, чтобы у моего командира старшего лейтенанта Спицына, или, чего доброго, у самого подполковника Мочалова покрышка лопнула?

— Сказки рассказываете, младший техник-лейтенант, — недовольно морщился Пастухов, — в квадрат каждую мелочь возводите.

— И в куб возведу, если потребуется, — сурово отчеканил Железкин, — я эту самую алгебру знаю.

Когда, уставшие от долгой ходьбы по аэродрому, они вернулись в штаб и сели составлять акт, Железкин потребовал внести в него примечания о пятнадцати дефектах.