— Вполне возможно, что невредимыми останутся.

— Обязаны остаться, — прозвучал бас. — Завтра с рассветом искать будем. Я первый приду к подполковнику Земцову в полет проситься. Лишь бы погода наладилась. Главное, место посадки быстрее обнаружить.

Девушка замедлила шаги. «А если это про Борю?» — подумала она, и тревога сжала сердце. Наташа не знала, что делать — остановиться или идти прямо к летчикам. И вдруг какая-то сила толкнула девушку вперед. Она оказалась в толпе говоривших. Голоса летчиков сразу смолкли. Наташа почувствовала на себе напряженные взгляды. Растерявшись, она спросила:

— Товарищи, возможно, кто видел лейтенанта Спицына, он мне книги должен сдать…

Молчание. Хмурые, сосредоточенные лица. Наконец кто-то обронил:

— Не будет сегодня лейтенанта Спицына, девушка. И завтра не будет… У него задание… — Говоривший по,-молчал и глухо прибавил: — Особое!

Не сказав «до свидания», плохо разбирая дорогу, Наташа нетвердо зашагала по улице. Теперь она знала: это говорили про Бориса, это с ним что-то произошло… Серьезное, может, непоправимое…

В шесть часов вечера, или в восемнадцать ноль-ноль, как принято говорить на военном языке, капитан Ефимков снял с рукава красную повязку дежурного по гарнизону и передал ее младшему технику-лейтенанту Рудневу, молоденькому, недавно прибывшему в часть офицеру. Вместе они зашли в кабинет командира части.

— Капитан Ефимков дежурства сдал!

— Младший лейтенант Руднев дежурство принял!

Подполковник выслушал офицеров стоя. Взгляд его черных выпуклых глаз был озабоченным. Жестом он задержал Ефимкова. Едва закрылась дверь за Рудневым, Земцов сухо сказал:

— Вам, товарищ капитан, придется на несколько дней принять на себя командование эскадрильей.

Кузьма упрямо встряхнул головой. Неожиданное приказание вызвало в памяти ссору с Сергеем. Это заслонило собой все. Ефимков даже не подумал, чем вызвано приказание.

— Я бы просил, товарищ подполковник, поручить это кому-нибудь другому. Майору Мочалову не по душе стиль моей работы. — Ефимков помолчал и хмуро закончил: — Не могу я его замещать. Опять он скажет, что я не на уровне, что эскадрилью не туда веду и все такое прочее.

Земцов устало провел ладонью по лбу, переставил на письменном столе массивное пресс-папье из белого мрамора. Затем заложил руки за спину и подошел к окну, за которым надсадно выл ветер. Не поворачиваясь к Ефимкову, он медленно и громко произнес:

— Принять эскадрилью на несколько дней придется все-таки вам. Дело в том, что майор Мочалов… — Земцов медленно обернулся, и Ефимков заметил, как дрогнуло его спокойное лицо и длинные линии морщин стрелами легли от углов рта вниз к подбородку… — Дело в том, — еще медленнее повторил подполковник, — что майор Мочалов и лейтенант Спицын не возвратились из учебного полета.

Ефимков отшатнулся. Нет, он не ослышался. Подполковник произнес именно эти страшные слова, какие так редко говорились летчиками после войны: «Не вернулся из учебного полета!» Это значит вынужденная посадка, авария, возможно смерть! Мускул на левой щеке забился как в лихорадке. Потом стриженная под «ежик» голова с крутым затылком наклонилась так низко, что подбородок уперся в шершавый воротник шинели. Перехваченным от волнения голосом Кузьма Петрович спросил:

— А Сережа… Мочалов жив?

Земцов ответил не сразу:

— Пока неизвестно.

— Что произошло? — встревожился Ефимков еще больше.

— Вам сообщить некоторые подробности могу. Мочалов и Спицын встретили над главным хребтом иностранный самолет, нарушивший границу. Дали сигнал идти на наш аэродром. Все мы думали, иностранец просто заблудился. А оказалось, он должен был сбросить двух диверсантов… Сигналу нарушитель не подчинился, открыл огонь. Наши вели бой.

Ефимков весь напрягся:

— И как?

— Успешно. Экипаж иностранного самолета захвачен нашими пограничниками.

— А летчики?

— Мм не хватило горючего над главным хребтом.

— Значит, пошли на вынужденную?

— Это было последнее сообщение, принятое от Мочалова, — вздохнул Земцов. — Майор назвал номер квадрата. Но его не разобрали из-за сильных помех. Помню, что окончание «надцать». Но ведь на «надцать» кончаются и двенадцать, и тринадцать, и еще несколько цифр. Из соседней эскадрильи вылетели на поиски два истребителя, но погода внезапно ухудшилась, перевал оказался закрытым туманом. А сейчас уже ночь…

Ефимков стоял с искаженным лицом, полузакрыв глаза. Тяжелые руки обвисли вдоль туловища бессильно, как плети. Он-то хорошо знал, какими дикими, пустынными и страшными для вынужденной посадки выглядят тупые вершины гор, когда пролетаешь над хребтом. Он зябко повел плечами при одной мысли о том, как свирепо гудит там сейчас ветер. Но вдруг вспомнил:

— Там есть три мало-мальски пригодные площадки. Их геологическая экспедиция подготовила летом.

— На них вся надежда, — произнес Земцов. — Если бы Мочалов их нашел да смог спланировать…

— Товарищ командир, — тихо, но с необыкновенной решимостью заговорил Кузьма. — А что, если бы я вылетел на поиски?

— Сейчас, ночью?

— Да!

— Но вы послушайте! — командир части кивком головы указал на окно. Ветер выл за ним, переливаясь на несколько ладов, как плохо слаженный духовой оркестр, швырял в стекла жесткий снег. — На земле восемнадцать метров в секунду. А что делается там, над перевалом? — Земцов ткнул пальцем в белый сводчатый потолок кабинета, словно это и был перевал. — Нет, Ефимков, ночью невозможно.

— А завтра?

— Посмотрим, Кузьма Петрович, — сказал подполковник теплее. — В народе считается утро вечера мудренее. А пока идите принимать эскадрилью…

Мочалов очнулся в потемках. Ныла спина тупой, непрекращающейся болью. Он удивился, что, открыв глаза, не видит тех знакомых предметов, какие всегда представлялись во время минутного пробуждения среди ночи. Ни платяного, шкафа с поцарапанным боком, ни маленького столика с книгами, ни высокого прямоугольника двери с поблескивающей даже в потемках никелированной ручкой. Вместо всего этого майор увидел мерцающий циферблат самолетных часов, показывающих начало десятого, и понял, что находится в кабине.

Мочалов стал припоминать прошедший день. Взлет утром с аэродрома, дерзкая «бочка» Спицына, приказ Земцова идти в квадрат пятнадцать-десять, бой с иностранным самолетом и, наконец, вынужденная посадка в горах. Спицын садился первым, и Мочалов, планируя, видел, как его машина все теряла и теряла высоту и, подняв облака пыли, протащилась несколько метров по каменистой площадке. Потом садился он сам. Подбалтываемая ветром «единица» снижалась, как показалось тогда Сергею Степановичу, со слишком большой скоростью. Он видел слева впереди от себя неподвижно прильнувший к земле самолет Спицына и еще подумал: «Почему лейтенант не открывает фонарь?» Серая каменистая земля, свободная от снежного покрова, стремительно надвинулась на него. «Только бы ослабить удар!» — пронеслось в голове Мочалова. Потом его резко подбросило, в ушах зашумело. Больше он ничего не помнит. Сейчас он в кабине, значит там, где совершена вынужденная посадка. А как машины, как Спицын?

Мочалов потянулся и, преодолев боль в спине, открыл фонарь кабины. Темное небо с тонким изгибом месяца висело над ним. Ветер кружил над самолетом, и было слышно, как поднятая им мелкая каменистая пыль, звеня, билась о фюзеляж. Глаза не сразу привыкли к темноте. Вглядевшись, Мочалов различил силуэт нависшей над его самолетом огромной скалы, а несколько левее очертания второго истребителя.

— Спицын! — с усилием позвал он.

Ветер подхватил его хриплый, слабый голос и размножил в ущельях. Мочалов вслушался в темень. Никакого ответа. «Ранен, наверное, а может, разбился», — пронеслась мысль. Майор набрал полную грудь воздуха и крикнул что было сил:

— Спи-цын!

— …цын! — отдалось в горах и смолкло.