— «Синус», немедленно катапультируйтесь, немедленно катапультируйтесь, — доносилось до стартового командного пункта, это уже не генерал Северцев, а Кузьма Ефимков говорил в эфир. Голос у Ефимкова был зычный, твердый, требовательный. В нем нельзя уловить тревоги.

— Катапультируйтесь, — снова услышал Сергей голос Ефимкова и подумал, с каким трудом удерживает майор волнение, боль, отчаяние.

«Выброситься?» — промелькнула мысль. Он бы мог повернуть знакомый красный рычаг, автоматически сбрасывающий в любом положении фонарь, а потом привести в действие пиропатрон катапульты. Но как он покинет машину, если во всем случившемся виноват только он, один он, и никто больше. «Нет, ни за что», — заскрипел зубами Сергей.

А выгоревшее от солнца, знакомое до каждой кочки и рытвины поле аэродрома с ровными рядами самолетов и полосатой будкой СКП мчалось навстречу. И не куда-нибудь, а в него, в это родное поле своего родного аэродрома, должен был врезаться он вместе с машиной. Беспорядочно падавший самолет уже заметили с земли. Инженер Скоробогатов закрыл ладонями глаза; надрывно воя, мчалась на старт санитарная машина. И только Ефимков повторял размеренно и требовательно:

— «Синус», немедленно катапультируйтесь! «Синус», катапультируйтесь!

Сорвав с лица маску, Сергей с огромным трудом дотянулся до ручки и вытянул ногу. Он вдруг почувствовал привычную твердость педалей. Он сделал один раз и второй те плавные, нерезкие движения, в силу которых верил. И машина вдруг замедлила вращение, пошла вниз уже не отвесно, а косо, а затем облегченно вздохнула двигателем, и все, что было на земле, — самолеты, серое здание штаба, красные кирпичные постройки Энска, заблестевшее озеро и покрытые снегом горные вершины, — все стало на свое место. Впереди кабины появилась линия горизонта.

Чувствуя огромную усталость, Сергей подвел машину к аэродрому и, сделав круг, точно «притер» ее около «Т». Он дорулил до стоянки, хотя перед глазами окружающие предметы двоились, двигались, покрывались зелеными искорками. И только там, открыв слабеющей рукой фонарь, он бессильно откинулся на борт кабины.

Сергей Мочалов лежал в маленькой палате гарнизонной санчасти. У него была высокая температура. Он бредил. Возле постоянно дежурила Валерия Николаевна Цыганкова. Приходили друзья: Ефимков, молчаливый комэск Андронников, Цыганков, Спицын. Ночью несколько часов просидел у постели генерал Северцев. Он держал бессильную жаркую руку Мочалова и, глядя в лунный квадрат окна, о чем-то напряженно думал.

Подполковник медицинской службы Мерлушкин так и не мог определить причину тяжелого состояния командира полка. Из штаба военного округа вызвали ведущего терапевта. Он осмотрел Мочалова. На теле не было ни единой раны и царапины. Тогда он пригласил для консультации невропатолога. Вдвоем они сделали лаконичное заключение: нервное потрясение, нужен покой и правильный режим.

Сергей пришел в себя лишь на третьи сутки. Случилось это вечером, когда у кровати дежурил возвратившийся из полетов Кузьма Петрович. Он сидел на табурете в белом халате и широченной загорелой ладонью гладил наволочку рядом с плечом Мочалова так трогательно, будто эта наволочка и была плечом друга. Сергей глубоко вздохнул и заворочался.

— Сережа, дружище! — радостно зашептал Ефимков, — да открой же глаза, посмотри. Ну!

Мочалов с усилием поднял веки. Комната поплыла перед глазами, один только голос Ефимкова был устоявшимся во всем окружающем. Электрический свет резко бил в лицо. Слабым голосом Мочалов попросил:

— Потуши… лампу.

— Тебе больно, Сережа? — сказал Ефимков, щелкая выключателем.

— Не-еет, легче, — протянул Мочалов.

— Я послал телеграмму Нине. Она скоро будет здесь.

Мочалов протестующе поднял руку:

— Не надо! Не надо!

— Что не надо? — уставился на него Ефимков.

— Не хочу видеть.

— Кого?

— Ее, Нину.

Пожав плечами, Кузьма положил ладонь на его горячий лоб и, отдернув, пробормотал:

— Да и на самом деле ты неважно выглядишь, Сережа… снова бред.

Мочалов сделал попытку приподняться, но голова бессильно завалилась на подушку.

— Как «стрела»?

— В порядке. У тебя, оказывается, трубка кислородная на высоте рассоединилась, прекратился доступ кислорода… Страшно смотреть было, как ты с такой высоты сыпался. Думал, останусь седым… Почему ты свалился в штопор? Не держится машина на такой высоте, а?

— Держится, — тихо ответил Сергей, — хорошо держится. А в том, что она свалилась в штопор, я сам виноват. Больше никто. За скоростью лучше нужно было следить. Меня предупреждал об этом Сергей Лукич.

— Так ведь лампочки сигнальные на что?

— Знаю. Зажглись они вовремя, а я проглядел, курсантскую оплошность допустил. Непростительную. Где Северцев?

— Спать ушел. Он всю ночь дежурил у твоей кровати. Переживает здорово.

— Напрасно. Оборудование годится для таких высот. Я на семьсот метров выше предельной высоты испытания поднялся. Двигатель тянет нормально. Нужно только особенности в пилотаже учитывать. Движения рулей делать плавными и, главное, скорость. Постоянно следить за скоростью.

Дверь заскрипела, и в палату быстрыми шагами вошел Северцев. Он еще с порога услышал последние слова Сергея и, обрадованный, приблизился к кровати.

— Да, вы пошли на поправку! — заговорил он, волнуясь. — А я себя казню, считая, что из-за меня все вышло, что нужно было еще раз проверить оборудование лабораторным путем, а испытательный полет преждевременен.

— Нет, Сергей Лукич, нет, — приподнимаясь, заговорил Мочалов. Серые глаза его потемнели, — машина ни в чем не повинна. Оборудование прекрасное. Если завтра мне разрешат подняться на такую высоту, я все тридцать минут пройду на ней. Только нельзя зевать. На лампочки я вовремя не посмотрел. Скорость превысил. Вот и получилось. Каюсь перед вами, мне бы в тот день не стоило летать.

— Это почему?

— Плохо себя чувствовал, Сергей Лукич, — глухо ответил Мочалов и откинул на подушку голову.

— Чего же вы, батенька, не сказали? — строго спросил Северцев. — Если летчик плохо себя чувствует перед полетом, он должен об этом заявить. Кому-кому, а вам, командиру полка, такая истина, я думаю, известна.

— Известна, — подтвердил Сергей, — но, все-таки, я не рядовой летчик. Это меня и удержало.

— Понимаю, — нахмурился конструктор, — вы решили, что отказ от полета со стороны командира полка, да еще от полета ответственного, испытательного, подчиненные могут расценить, как проявление боязни. Ложная гордость. Не ожидал я этого от вас, подполковник. Думал, вы зрелый офицер, — он насмешливо скривил губы. — Если же придаете значение тому, что кто-то может заподозрить вас в трусости, обратились бы к врачам, заручились, так сказать, официальным подтверждением.

— Справку у врачей! — горько усмехнулся Мочалов. — Да кто бы мне дал такую справку, если у меня не селезенка, не печень, а душа болела. Бывают в жизни исключительные положения, товарищ генерал.

Серые глаза Сергея нервно заблестели, плотно сомкнулись губы, и старый конструктор, сердцем чуя горе Мочалова, примирительно произнес:

— Бывают. Что верно, то верно. Успокойся, Сергей Степанович. Есть мудрая, на все случаи жизни подходящая пословица: «Все хорошо, что хорошо кончается». Ты уже сделал доброе дело, Мочалов. По целине, можно сказать, прошел. Там побывал, где никто не был, доказал, какая высота для этой машины доступна. Остается подтвердить результаты испытания еще одним полетом.

— За этим дело не станет, товарищ генерал, — улыбнувшись, промолвил Кузьма.

Северцев окинул оценивающим взглядом его рослую фигуру и кратко ответил:

— Именно на вас я и рассчитываю, майор Ефимков!

На самом исходе короткой летней ночи, когда особенно густым был мрак, обволакивающий землю, от Энска к аэродрому мчались три машины. Миновав ворота аэродрома, они разъехались по трем направлениям: «Зис» помчался на старт, полуторка свернула в сторону самолетных стоянок, а «ГАЗ-67» остановился у штаба.