— Машина в дороге три раза останавливалась. Времени не хватило себя привести в порядок.

— Несерьезно, товарищи офицеры, — хмуро заметил Шиханский, — тому, у кого нет внутренней дисциплины, не хватает и внешней. — Он взял за локоть Мочалова и отвел в сторону. — А вас могу поздравить. Задали вы нам хлопот. Ох, и влетит же мне за вас. Достоверно знаю, генерал Олешев о ваших атаках на разборе специально говорить будет, пометки у себя в блокноте делал. И вам достанется, и мне заодно.

Мочалов вздохнул. «Раз инспектор осудил, значит, все», — подумал он, хмуро глядя на Шиханского.

— Что же вы молчите. Допрыгались?

— Товарищ полковник, но ведь пленки фотокинопулеметов говорят в нашу пользу. У нас больше «сбитых».

— Пленки, пленки, — зло прервал Шиханский, прижимая папку с бумагами к заметно выдававшемуся из-под парадной тужурки животу, — откуда у вас такая наивность? Можно подумать, пленки — это те гуси, что, по преданию, Рим спасли. Не оправдают вас и пленки. Инспектор ожидал от вас хорошего массированного удара, а вы шестерками противника клевали.

Лицо Шиханского внезапно изменилось, стало почтительным, улыбающимся, внимательным. По лестнице, в сопровождении своего адъютанта поднимался генерал Олешев.

Мочалов и Ефимков вошли в зал. После того как Шиханский окончил рапорт, Мочалов сел и осмотрелся. Он увидел впереди себя ровные линии голов. Все ряды были заняты.

Мочалов впервые присутствовал на таком ответственном заседании и чувствовал, что волнуется. Он беспокойно оглянулся на Ефимкова и обрадовался, встретив его ободряющий взгляд.

— Порядок, дружище, — шепнул Кузьма, — мы сегодня на уровне.

С хозяйской неторопливостью генерал Олешев поднялся на высокую, обитую красным сукном трибуну. Шиханский повернул к нему лицо, весь застыл в ожидании. Олешев гулко кашлянул.

— Товарищи офицеры! Заранее хочу вас предупредить, что я не отношусь к числу инспекторов, имеющих обыкновение говорить на разборах лишь половину замеченного и написанного, а вторую половину выкладывать только в Москве. Правда, принято говорить, что слово серебро, а молчание золото, но я предпочитаю начистоту выкладывать свои мысли и замечания.

По залу пронесся оживленный говор и тотчас смолк.

— Я — инспектор. Даже генерал-инспектор, — продолжал Олешев, — и к вам приехал не с задачей выискивать пороки и громить. Долг инспектора, находящегося в войсках, изучать жизнь, анализировать ее в разных проявлениях, вскрывать и бороться со всем отрицательным, внедряя ценное, доброе и разумное. Иногда, правда, бывает, что отрицательное при этом цепляется, удерживается. Вот тут уж ничего не сделаешь, приходится инспектору применять и нажим, дабы освобождать от него хорошее и ценное.

Он снял очки и, взяв их за дуги, повертел перед глазами.

— Перейду к оценке прошедшего учения. Мы с вами, товарищи офицеры, живем во времена, когда нам, летчикам-истребителям, нужно быть постоянно начеку. И спать нам нужно, товарищи офицеры, как никому другому, чутко. Учение было для вас ответственной проверкой. Да, да, весьма ответственной. Проверялись и ваше мастерство и ваша боевая готовность.

Олешев подошел к схеме. Острый конец указки неторопливо побежал по линиям чертежа. Инспектор начал подробно рассказывать о ходе учения и обстановке, в которой действовали летчики. Указка остановилась в самом центре схемы, где скрещение двух пунктиров обозначало место встречи колонны бомбардировщиков с группой истребителей Кравцова.

— Вот здесь бомбардировщики были встречены большой группой истребителей. Офицер Кравцов атаковал их сразу всеми эскадрильями. Такая атака — это крепкий, я бы сказал, боксерский удар по противнику. — Указка поползла дальше и теперь остановилась там, где трассу полета бомбардировщиков пересекал второй пунктир. — А вот здесь, товарищи офицеры, по замыслу организаторов учения, общую колонну должна была атаковать вторая группа истребителей, руководимая офицером Мочаловым. Подполковник Мочалов должен был так же, как и Кравцов, нанести удар одновременно большой группой. Однако, — Олешев взял с трибуны очки и надел их, — однако, товарищи офицеры, массированный удар не состоялся. Да, не состоялся, — повторил он и обвел глазами зал, будто стараясь установить, как все находящиеся в нем реагируют на эти слова.

В зале стало тихо.

Шиханский при последних словах генерала взял со стола пачку тонко отточенных карандашей и нервно сжал их в руке. По спине у него пробежал холодок. «Вот оно, начался разгром. Эх, Лелик, прощай мечты о матушке-Одессе. Не назначат».

А Олешев продолжал:

— Массированной атаки на втором намеченном рубеже не состоялось. Иными словами, «противник» не получил второго боксерского удара. — Генерал налил в стакан воды и сделал крупный глоток. — Но зато, товарищи офицеры, — строго возвысил он голос, — «противник» получил не один, а шесть таких ударов, благодаря творческой смелости подполковника Мочалова, правильно решившего, что в затруднительных метеорологических условиях более удачным будет удар мелкими группами. Решение этого офицера считаю в конкретной обстановке учения правильным и обдуманным. На войне такими последовательными атаками после одной, массированной, истребители растрепали бы колонну бомбардировщиков, заставили бы их отбомбиться неприцельно, покидать бомбы куда попало. Впрочем, и на учении продуманные действия офицера Мочалова окупились неплохими результатами. Сколько у вас заснятых на пленку самолетов «противника», товарищ подполковник?

— Семнадцать, — четко ответил Мочалов.

Шиханский растерянно мигал. Впрочем, и Мочалов еще не понял и не оценил всего произошедшего.

— Сережа! Да ведь нас хвалят! — раздался торжествующий шепот Кузьмы, до того громкий, что его услышал в напряженной тишине и Олешев. Дряблое лицо генерала внезапно расплылось в доброжелательной улыбке. Покачав головой, он обратился к Ефимкову:

— Вы правы, товарищ майор. Действительно, инициативу командира вашего полка, инициативу, родившуюся в вашем полку, я высоко ценю и, как инспектирующий, объявляю за смелые действия подполковнику Мочалову благодарность.

— Служу Советскому Союзу, — произнес Сергей.

— За детальную разработку атак мелкими группами объявляю благодарность Герою Советского Союза майору Ефимкову.

— Служу Советскому Союзу, — пробасил Кузьма Петрович и побагровел.

Им обоим показалось, что инспектор осуждающе взглянул на начальника штаба. Впрочем, был в зале еще один человек, почувствовавший силу этого взгляда, — сам Шиханский. Он низко нагнул голову, опустил плечи. Ему вдруг показалось, что все сейчас стало вдвое меньше: зал с высоким сводчатым потолком и амуром, удерживающим люстру, окна, выходящие на центральную улицу города, трибуна, на которой стоял генерал Олешев, и, главное, сам он, Шиханский, никогда не ожидавший, что беда придет именно с этой стороны.

Борис Спицын затосковал. Он сидел в тесной комнате дежурного по гарнизону за столиком, уставленным телефонами, и с безразличным видом смотрел в окно на притихший аэродром. Только что догорел на западе поздний июльский закат. Вдалеке, на стоянке дежурного звена, мигал в чьей-то руке маленький электрический фонарик. Из офицерского клуба доносился треск киноаппарата и обрывки мелодии.

У Спицына была серьезная причина тосковать. От Наташи две недели не было писем.

Как-то уже довольно давно Пальчиков прибежал к нему в полночь и притащил номер газеты «Советская культура».

— Бориска, гляди, — закричал он с порога, — я было белье для бани в эту газету собрался завернуть, а тут про твою Наташу написано.

Спицын впился глазами в мелкий шрифт. Короткая заметка сообщала о концерте выпускников консерватории. Там так и было написано: