— В гору идет твоя Наташка! — восторгался Пальчиков. — Но только Степкин какой-то к ней примазался. Будь бдителен, Бориска. Они, эти оперные дарования, знаешь какие!

Потом, примерно через неделю, Наташа прислала письмо и фотографию, где была снята со студентами старшего курса.

— Похорошела твоя Наташка. Честное слово, похорошела, — не сдержался Пальчиков, когда Спицын показал ему эту фотографию. — А глазищи какими выразительными стали! Как у знаменитой мадонны Рафаэля. Но рядом с ней, смотри, какой-то стиляга. Как бы это не был тот самый Степкин, «подающий надежды» или как там про него писали. Давай я тебе на картах погадаю. Честное слово, не хуже, чему какой-нибудь Кармен получится.

— Валяй, — засмеялся Борис.

Пальчиков принес из своей комнаты колоду карт, в которые друзья иногда сражались в «дурачки».

— Вот твоя судьба, — провозгласил он, бросая на стол одну за другой карты. — Значит, так. Во-первых, дорога, дальняя, счастливая.

— Это что же еще за дорога? — Спицын провел ладонью по курчавой голове и пожал плечами. — Отпуск только осенью обещают, а ты дорогу пророчишь.

— Если говорю, значит, будет, — упрямо повторил Пальчиков. — Кармены никогда не обманывают. Теперь смотри. Вот твоя Наташка. Вот рядом твоя надежда и, конечно же, твоя большая любовь. — Он перевернул еще одну карту и захлопал в ладоши: — А это ее любовь к тебе. Понимаешь, курносый. Существует и у нее к тебе это древнее чувство. Однако, однако… Э-э, брат! Бойся вот этого бубнового короля. Ни дать ни взять тот самый подающий надежды певец Степкин и есть. Метнем еще раз. Эге! Да он к твоей Наташке имеет большое расположение. Смотри в оба!

Пальчиков смешал всю колоду и, прищелкнув пальцами, заключил:

— Так-то, приятель. Жизнь наша полна конфликтов — держи ухо востро. И вообще я тебя не совсем понимаю. Почему не поставишь все точки над «и»?

Борис стоял перед товарищем без тужурки, в одной красной безрукавке. Он согнул в локте правую руку:

— Видел, желваки какие, — пошутил он, — и с бубновым королем справлюсь как-нибудь!

Пальчиков серьезно спросил:

— А почему в Энск ее не везешь?

— Жду, пока консерваторию окончит.

— Ждешь, — встряхнул головой Пальчиков, — наш командир, подполковник Мочалов, тоже ждал, пока жена диссертацию напишет. Смотри, чтобы не получилось, как у него.

— А что у него? — спросил Борис с удивлением.

— Ушла она от него. Уехала.

— Может, куда-нибудь по работе, — предположил Спицын, — а наши гарнизонные дамы сочинили легенду.

— Нет, Бориска, поссорились.

— Жаль, — вздохнул Спицын. — Хорошая женщина. Взгляд у нее какой-то светлый, глаза большие, умные.

Пальчиков достал из кармана трубочку с леденцами и, сорвав обертку, протянул приятелю:

— Угощайся, Бориска. Мне тоже жаль и ее, и командира, — сознался он, и в бойких зеленоватых глазах улеглись смешливые искорки. — Обо мне у всех одно и то же мнение господствует — дескать, первый пересмешник. Может, у меня и на самом деле язык иной раз без костей, но душа, ей-богу, добрая. И жалко сейчас мне их. Наверное, погорячился командир, повздорили, а она тоже гордая, вот и уехала. Я не верю, что она могла его обмануть.

— И я не верю, — присоединился Спицын, — поговорить кому-то с ним надо.

— С кем? С командиром? — оживился Пальчиков. — Тебе бы лучше всего. Вы же с ним вместе иностранный самолет перехватывали, в горах на вынужденной сидели, голодали. Взял бы и поговорил.

— Неудобно, Николай, — робко возразил Спицын, — что же получится — какой-то командир звена и учит командира части.

— Чепуха! — прервал Пальчиков, — ты же не боевой приказ учишь его отдавать, а о личном. Человек всегда остается человеком, какие бы знаки различия он ни носил на погонах.

— Может, с нашим замполитом посоветоваться? — неуверенно предложил Спицын.

Этим и закончился в тот день разговор между приятелями.

Сейчас Борис сидел за столом, чуть прикрыв веки. Он видел в мечтах Наташу, видел ее такой, какой она была прошлой осенью, когда во время отпуска он заезжал на несколько дней в Москву. Бродя по Москве, они зашли в уже тронутый осенью парк культуры и отдыха имени Горького. Наташа взяла у Бориса летную фуражку и надела себе на голову. Так они и сидели на одной из скамеек парка, в глухом уголке, до тех пор, пока не стали один за другим гаснуть вечерние огни. Она трепала ладонью его курчавые волосы и смеялась счастливым приглушенным смехом. И было тогда у них такое состояние, в котором люди не задают друг другу вопросов и не ждут ответа, потому что все кажется им ясным и понятным.

— Какой ты у меня славный! — говорила Наташа. — Примчался, и сразу все у меня стало светлым и радостным… А завтра опять уедешь, и снова разлука.

— Кто же виноват в этом, как не ты. Бросила бы все — и со мной в Энск!

— Нельзя, мой хороший, — улыбалась Наташа, и он видел, как над верхней ее губой вздрагивает родинка, — год всего остался. Нужно окончить консерваторию, тем более, что наши профессора сулят мне будущее.

Борис носком ботинка начертил на песке какой-то замысловатый узор.

— А я боюсь твоего будущего. Станешь, чего доброго, известной пианисткой, потянут, как это говорится, огни рампы, и прощай навсегда старший лейтенант из захолустного Энска.

Она заглядывала ему в лицо и прижималась теснее.

— Как же я могу забыть? Где же я найду еще одного такого, курносого и упрямого? Все равно от тебя никуда! Все равно после консерватории прямо в Энск, навсегда в Энск.

— А как же с музыкой? — недоверчиво спрашивал Борис.

— Музыка везде остается одинаковой, — смеялась Наташа, — и в Москве, и в Энске. Заведем пианино, буду тебя изводить. Если когда-нибудь доведется жить в большом городе, стану выступать в концертах. А нет — в самодеятельности. Но чтобы вместе, всегда вместе! Пусть даже в клубе буду выступать у своего бывшего начальника Палкина. Проживем и без гонораров.

— Проживем, — улыбался Борис, — счастливо проживем! С тобой нигде не будет скучно.

— Нигде! — повторяла Наташа, и они снова целовались.

А теперь две недели подряд нет от нее писем.

В окно влетел светлячок и зигзагами стал кружиться по комнате, натыкаясь на стены, увешанные плакатами.

«Попался, глупый», — пожалел Борис. Он без особого труда изловил эту живую искорку и выбросил в окно. Светлячок по спирали начал снижаться и сел на чахлые кусты сирени, росшие под окнами штабного здания. Потом снова влетел и долго еще мельтешил в потемках, излучая ровный спокойный свет.

Раздался телефонный звонок.

— Дежурный по гарнизону старший лейтенант Спицын слушает.

— Спицын? — раздался на другом конце провода знакомый голос, — это Цыганков говорит.

— Слушаю вас, товарищ капитан.

— Мне срочно нужна дежурная машина. Жену отвезти в родильный дом.

— Сейчас будет, — ответил Спицын, — подъеду сам. Мне как раз в столовую надо.

Схватив фуражку, Борис сбежал по лестнице. У подъезда дремал в открытом «газике» шофер. Спицын потряс его за плечо:

— На квартиру Цыганкова.

Мотор заурчал, и, прыгая по ухабам, машина помчалась в городок. За пять минут доехали к дому, где жил замполит. У подъезда уже стоял Цыганков, придерживая за локоть жену. Валерия Николаевна была в широком белом пыльнике. Она смущенно посмотрела на выскочившего из машины Спицына.

— Берите «газик», товарищ капитан.

Цыганков подсадил жену и, разводя руками, сказал:

— Вот дела, Спицын. Спать было собрались, и вдруг… А она у меня хоть и храбрится, но трусит немного.

— И ничего подобного, — подала голос Валерия Николаевна, — сам ты, Гришук, трусишь. Врачу и перед родами первого ребенка не положено бояться.

Машина плавно скользнула по асфальтовой дорожке к выездным воротам, и вскоре задний темно-красный огонек скрылся из вида.

Спицын наведался в летную столовую, проверил порядок на кухне, поговорил с дежурным по столовой. На все это ушло около получаса. Выйдя из помещения столовой, он сразу попал в полосу фар подъезжавшей машины. Резкий свет ударил в глаза, скрипнули тормоза.