Рука, гладившая ее голову, собралась в жесткий кулак, способный согнуть подкову.

— Ничего, Галю, ничего, не волнуйся, — сказал он решительно, — не настало еще время списывать Ефимкова из авиации. Я в академию, конечно, не лезу и доктором аэродинамики становиться не собираюсь. Но мы еще посмотрим. Потерпи, Галю, голубка, тебе за меня не будет стыдно.

Он хотел еще что-то прибавить, но громкий стук в дверь оборвал сбивчивую речь. Кузьма поспешил отворить. На пороге стоял посыльный из штаба, молоденький солдат в шинели, запорошенный снегом.

— Вам телеграмма, товарищ капитан.

Ефимков пропустил солдата в комнату, принял от него маленький листок бумаги. Телеграфировал младший брат:

Кузьма передал телеграмму жене, взглянул на часы. Без трех пять. До прихода поезда двадцать с лишним минут, а до города семь с лишним километров.

— На чем же я доберусь? — озабоченно спросил он и посмотрел на безбровое лицо посыльного.

— Подполковник Земцов прислал машину, — доложил солдат, — ждет у парадного. Разрешите идти?

Ефимков кивнул и не успел затворить дверь, как Галина Сергеевна вынесла из соседней комнаты шинель и шапку-ушанку.

— Морозит, оденься теплее.

— А ты, Галю? — в его глазах отразилось недоумение. — Разве не поедешь на Мишку взглянуть? Мы же его несколько лет не видели.

— А кто заберет Вовку из детского сада?

— Не додумал, — виновато улыбнулся Кузьма. — Тогда разреши тебя покинуть.

Он поцеловал жену и ушел.

Дорогой мела поземка. Глядя, как бьются в окно «эмки» хлопья снега, Ефимков вспоминал своего брата Михаила. Бывший командир саперного взвода в звании лейтенанта, Михаил Ефимков ушел в запас и поехал работать токарем на один из крупных заводов. Кузьме вспомнилось, что на его свадьбе Михаил был самым что ни на есть бесшабашно веселым гостем. Он стал, что называется, «душой общества», произносил тосты один задиристее другого: или за то, «чтобы у Кузьмы Ефимкова, старшего моего брата, росла дюжина «ефимчат», или за то, «чтобы ридный братец поскорее достиг какой-либо планеты или по крайней мере привез ему, Михаилу, хотя бы одну яку маленьку звездочку — ведь он же великан и может в ночном полете достать ее своей лапищей». Отца Галины Сергеевны, седого почетного железнодорожника Горпенко, Михаил покорил раз и навсегда своими песнями. Чтобы понравиться новому родственнику, он умышленно пел своим мягким, так не похожим на голос старшего брата, заливистым тенором одну за другой то грустно-задумчивые, то бурно-веселые украинские песни. Старик Горпенко так растрогался, что, целуя поочередно то дочку, то Кузьму, то Михаила, со слезами на глазах восклицал:

— От гарный парубок, ты, Михайло… Яка обида, що дочки у меня больше нема. Ох, и добрый был бы ты зятек!..

А Михаил уже наливал себе и брату «Запеканку» в рюмки и, озорно блестя глазами, кричал:

— Держи, Кузя, штурвал покрепче, чтобы выше звезд и месяца летать, а мы, станкостроители, такую технику тебе на земле подготовим, что в обиде не будешь.

…По пути на вокзал «эмка» дважды садилась в кювет, к счастью неглубоко, и ее сравнительно легко удавалось вытаскивать. Ефимков едва поспел к московскому скорому. Он вбежал на перрон, когда к вокзалу подкатила длинная вереница вагонов. Михаил стоял на ступеньках, такой же высокий и плечистый, как и Кузьма. Только глаза у него были синие, материнские, да густые волнистые каштановые волосы красиво зачесаны назад. Но подбородок крутой, упрямый, как у старшего брата, и губа нижняя полная, вздрагивающая от усмешки.

Пальто с котиковым воротником было распахнуто, и Кузьма увидел под ним красивый коричневый костюм из дорогой шерсти.

— Жду, Кузя, жду, — приветствовал брат, — ты уже на целую минуту опоздал.

Они крепко обнялись, и Кузьма Петрович ощутил запах тонких духов.

— Ого, да мы, кажется, франтим!

Михаил спокойно встретил шутку.

— А по-твоему, токарь должен всегда в замасленном комбинезоне ходить? Я и учиться начал, Кузя, не только франтить. Можешь поздравить, уже на первом курсе института металлов.

Глаза капитана округлились.

— Вот как!

Младший брат довольно рассмеялся, показывая крепкие белые зубы.

— Удивил, а? Можешь сказать: «Дай бог нашему теляти да волка сжевати». Ничего, дело пойдет.

— Значит, у станка уже не работаешь?

— Это почему же?

— Ты сам сказал, что в институте.

— И что же? Нет, брательник, учусь и работаю.

— Молодец, Миша! — с восхищением одобрил капитан. — Я в тебя всегда верил. А теперь куда путь держишь?

— В Москву. Есть там знаменитый токарь-скоростник Быков. Слыхал? В своем деле он, что у вас называется, ас. Так вот дирекция и парторганизация вроде как на практику к нему посылают. По секрету тебе скажу, я и мой напарник дядя Федя Оленин уже на трех сменах его рекорд побивали. Вот и хочется силами с ним померяться. Таким, как Быков, стать, понимаешь.

— Ты станешь, Миша, ты упорный.

— Конечно, стану. Надо топать вперед, в двадцатом веке ведь обитаем. А ты чего такой вроде как грустный?

Капитан вяло улыбнулся.

— А что, разве заметно?

— Натурально.

— Устал немного, Миша, — соврал Кузьма, — ночные полеты были.

— Ну, проводишь меня и отоспишься. Галинка как, Вовка?

— Спасибо, все в порядке.

Раздался свисток дежурного по станции и под вагонами зашипели тормоза. Михаил ухватился за тонкие поручни, полез в тамбур. Из перестука колес донесся его тенор:

— На обратном пути жди в гости.

Поезд ускорял ход. Кузьма бежал за вагоном, постепенно отставая.

У края перрона остановился, в последний раз поднял руку, махнул.

«Вот и уехал Мишка». И он вдруг подумал о том, как, должно быть, светло сейчас и радостно на душе у этого парнишки, доводившегося ему родным братом, оттого, что едет он в столицу осуществить заветную свою мечту. «Он не только собирается «топать вперед». Он и топает, — подумал грустно Ефимков. — А я?»

И ему вдруг с нестерпимой остротой стало больно за ту первую в жизни потерю ориентировки в полете, которую допустил сегодня, за то, что в воздухе, в кабине истребителя, сегодня он впервые в жизни почувствовал себя каким-то неуверенным. На душе стало холодно и пусто.

— Нет, так дальше не пойдет, — тихо сказал Кузьма, — так нельзя.

Он медленно поднял голову. Сверху на него смотрели крупные фиолетовые звезды. Было безветренно, неправдоподобно ярко искрился снег. Впереди, насколько хватает глаз, стелилось пестрое множество огоньков. Это город начинал свою вечернюю жизнь.

Над одним из отстроенных заводских корпусов курилась тонкая, уходящая в небо труба, на привокзальной площади молодые голоса выводили «Калинушку», веселую и задорную, непонятно почему распеваемую в этот мороз.

Кузьма стоял и стоял и вдруг физически ощутил, как хорош этот вечер, как крепок и бодрящ сухой морозный воздух.

Человек, потерявший в полете минуты, подобен пассажиру, опоздавшему на поезд. С багажом в руках мечется такой пассажир по перрону, все еще не желая верить, что последний вагон скрылся из глаз за поворотом. Примерно с таким же чувством восстанавливал в памяти детали прошедшего полета на перехват воздушного «противника» Кузьма Ефимков. «Эх, вернуть бы этот полет, — тосковал он, — ни за что бы не стал выходить под облака. Я бы этого «синего» срубил первой очередью». От воспоминаний о неудаче портилось настроение. Дома он слышал горькие вздохи Галины, ловил ее укоризненные взгляды. Однажды она не выдержала и спросила:

— Ты как, с Сергеем помирился?

Он свирепо затряс головой.

— Не тревожь, Галю, дай душе выболеться!

На службе Ефимков избегал встреч с Мочаловым. Иногда догадывался: Сергей хочет подойти, заговорить. Кузьма хмуро сдвигал брови и сразу поворачивал дело так, что разговор по душам становился невозможным. Про себя он уже на третий день думал спокойно и холодно: «Правильно получил, по заслугам. Не знал теории, вот и не поверил приборам. Думаешь, не так? Так!» В самые трудные минуты Кузьма Ефимков любил мысленно разговаривать с самим собой. При этом к себе он обращался всегда с самыми обидными словами: «Ну что, Ефимков, прошляпил? Кричал, шумел, что всегда на уровне будешь, а сам… Тяжело в облаках летать? В войну этим заниматься тебе почти не приходилось. Самолеты сбивал в ясном небе, когда аэродром закрывало, взлетать и садиться не требовали. Новое все это для тебя. Эх, приятель, неужели ты уже ненужным для авиации становишься! Пальчиков и тот бы не стал на твоем месте выходить из облаков, а стрелкам поверил. А впрочем, все ерунда! — решительно обрывал себя капитан. — Одно интересно — сколько времени мне нужно, чтобы в приборах получше разобраться. Трое, четверо суток? Может, пять? Возьмусь!»