Стояли дни с низкой облачностью и ветром, с редкими, скупыми дождичками. Их никак нельзя было пропускать, потому что только в такие дни можно было обучать летный состав сложным видам подготовки. Мочалов работал чуть ли не сутками. Иногда, закончив в семь вечера дневные полеты, он оставался тут же, чтобы поприсутствовать на ночных, начинавшихся в девять и длившихся до утра.

Когда солнце рассеяло облачность и небо над Энском победно заголубело, сложные полеты пришлось прекратить, и Мочалов перенес внимание на обучение молодых летчиков технике пилотирования. Он решил сделать три полета в паре с лейтенантом Лариным и вызвал его накануне в штаб. Вместе с Кузьмой Ефимковым Мочалов составлял плановую таблицу, когда в кабинет вошел Ларин. Лицо лейтенанта было бледным. Он нервно комкал ремешок планшета.

— Чего волнуетесь? — сердито спросил Сергей Степанович, глядя на него уставшими глазами.

— Простите, товарищ командир, — окончательно растерялся Ларин, — когда мне сказали, что вы меня вызываете, я решил, что речь пойдет о моем отстранении от полетов за последнюю посадку.

Кузьма посасывал папироску, прислушиваясь к разговору.

— Какой прыткий, — усмехнулся Мочалов, — значит, сразу к такому заключению пришли? Ерунда. Самое лучшее средство научить летчика летать — это заставить его летать. И часто. Вот и Кузьма Петрович подтвердит. Понятно?

— Понятно, — машинально повторил Ларин, ровным счетом ничего не понимая.

— И решение мое таково. — Сергей положил руку на белый лист плановой таблицы с видом, означающим: «Решение твердое, бесповоротное». — Вы будете летать, пока стоит хорошая погода, и по два раза в день. — Сергей поморщил лоб и прибавил: — А если себя хорошо покажете, то и по три! На завтра я вас включил в плановую таблицу. Подойдите ближе. Утром вместе со мной сделаете полет по кругу на учебном. Справитесь с посадкой, пущу на боевом. Пойдем вот по этому маршруту парой.

Подполковник взял из стоявшего на чернильном приборе деревянного стаканчика остро отточенный карандаш и по разложенной на столе пестрой карте провел тонкую линию. Она начиналась от Энска и углублялась в коричневый горный массив, заканчивалась почти у самой вершины хребта. Кузьма Ефимков улыбнулся, наблюдая за движением карандаша, и, когда Ларин вышел из кабинета, сказал, сбивая пепел с угасающей папиросы:

— Значит, не выдержало сердечко! Решил поближе к геологам маршрут проложить?

Мочалов слегка покраснел и засмеялся:

— Что же поделать — и у командира истребительного полка сердце не камень!

Дорога кончилась, исчезла и тропинка. Изыскатели карабкались по голым скалам меж огромных угрюмых гранитных валунов, напоминающих в темноте кладбищенские памятники. Шли в строгом порядке: впереди Гриша Оганесян, за ним три буровых мастера, в самом конце цепочки Игорь Бекетов и Нина.

Все были нагружены. Гриша нес тяжелый ящик с кипрегелем и рюкзак с провизией. Буровые мастера — пару пестрых геодезических реек, складную палатку и треногу. Громоздкий ящик захватил Бекетов. Улыбаясь, он говорил, что доставит его к месту назначения не хуже ишака Мульки. Нину, единственную в этой небольшой экспедиции женщину, решили освободить от всякой ноши, но она наотрез отказалась и взяла рюкзак с провизией.

Гриша Оганесян шел легко и пел длинную песню на армянском языке. Песня была печальная, древняя, как и самый род Гриши Оганесяна.

Буровые мастера, не привыкшие к трудным переходам, тяжело отдувались и почем зря ругали горы, недоумевая, кто их мог только выдумать.

Нина тоже устала. Ремни рюкзака резали ей плечи. Она уже не однажды снимала его и несла в руках. Перед ней широким шагом опытного альпиниста двигался Бекетов. Рукава его клетчатой рубашки были закатаны, обнажая крепкие мускулистые руки. Бекетов часто оборачивался и предлагал Нине взять у нее мешок с продуктами. Остановившись, он ждал, пока она, тяжело дыша, приближалась к нему. И странное дело: незнакомое чувство неприязни вдруг овладевало Ниной. Ей не хотелось показаться слабой и беспомощной перед этим человеком, она не хотела принимать от него никакой помощи. Под войлочной широкополой шляпой оживали прядки ее светлых волос и на ветру бились о лоб, покрытый каплями пота.

— Спасибо, — отвечала она с деланной улыбкой, удерживаясь в самый последний момент от резкости, — у меня еще есть силы, Игорь Николаевич.

Бекетов молча кивал головой. Взгляд его умных глаз, казалось, говорил: «Да, я вас понял, Нина Павловна. Вам неприятно мое вмешательство, как и сам я. Я же вижу, что вы устали по-настоящему. Зря противитесь». Нина понимала все это, и, когда Бекетов поворачивался к ней спиной и продолжал путь, она смотрела вслед ему с сожалением, ей становилось неловко. «В сущности, чего я упрямлюсь?», — думала она раздраженно, противореча себе самой. Мелкие камешки похрустывали под ногой. Внизу в извилистом узком ущелье лежал непроницаемый туман. Вероятно, над землей висели облака, возможно, накрапывал дождь. Здесь же, на высоте, ослепительно голубел горизонт.

К вечеру изыскатели достигли района, намеченного профессором Хлебниковым для съемки. Горный пейзаж внезапно изменился. Подъем закончился, и широкая зеленая поляна предстала перед глазами.

— Оу! — весело закричал сверху Гриша Оганесян. — Мы пришли, Нина-джан, как самочувствие?

— Проголодалась, Гришенька, — непринужденно ответила Нина.

— Оу! Шайтан меня забери, да что мы будем за мужчины, если не накормим одну-единственную женщину. Нина-джан, сейчас костер будет, шашлык будет.

Гриша отличался неиссякаемой энергией и никогда не бросал слов на ветер.

Покрикивая на буровых мастеров, он заставил их ломать кору орешника и сосен. Минут через двадцать запылал костер, вырывая из тьмы усталые лица изыскателей. Огонь заставил отступить черную горную ночь, сучья потрескивали, даже дым был горьковато-приятным. Люди повеселели. Забыв про усталость, Нина стала помогать Оганесяну готовить ужин. Бекетов и буровые мастера быстро расчистили место для палаток и организовали ночлег. Потом у догорающего костра все вместе ели приготовленный Гришей шашлык и запивали его горячим чаем. После ужина разбрелись кто куда. У костра остались только двое — Бекетов и Нина. Нине не хотелось спать. Она думала о Сергее, об Энске, о будущей диссертации, к которой так много нужно еще готовиться, о Бекетове, молчаливо стоящем рядом. «Ох и трудно мне с ним будет работать, с Мотовиловым бы и то легче».

Пламя костра неожиданно метнулось в сторону, потом вновь выпрямилось.

— Мы завтра рано начнем работу? — спросила Нина у Бекетова. Он поднял голову, и Нина увидела его упрямый широкий подбородок.

— Ваша воля, Нина Павловна, хотите рано, хотите позже.

— Наверное, интересы дела выше моей воли, — улыбнулась она.

— Вы сегодня очень устали, — мягко сказал Бекетов, — мне попросту хочется дать вам возможность получше выспаться.

— Опять скидка на женскую слабость?

— Нет, что вы! В этом переходе вы не уступали по выносливости мужчинам.

Он нагнулся и длинным прутиком помешал в костре. Кончик прутика моментально занялся пламенем. Бекетов подумал и бросил в костер весь прутик. Помолчали.

— Вы почему такой грустный, Игорь Николаевич? У вас дома что-нибудь неладно. С Ирой?

— Нет, с Ирой все в порядке, — ответил Бекетов односложно.

— Так что же?

— Нина Павловна, — усмехнулся инженер, — вы приняли за грусть задумчивость. Просто все эти дни меня преследуют всяческие раздумья о нашей работе.

— Только это? А мне почему-то казалось, вы грустите.

Нина загляделась на огонь. Бекетов, помолчав, спросил:

— Нина Павловна, вас не удивляет то, что мы вот с вами, встретившись через два-три года после института, стали вдруг такими чересчур чопорными и официальными. Помните, как мы с вами на втором курсе в «Бедность не порок» играли? Вы Любой были.

— А вы добрым обездоленным Любимом Торцовым.