Галина Сергеевна поднималась по лестнице с туго набитым портфелем в руках. День у нее сегодня был напряженный: шесть уроков, педагогический совет, и она устала. На узкой площадке она остановилась перевести дыхание и удивилась: из квартиры доносились звуки вальса «На сопках Маньчжурии». Играл Кузьма. Галина Сергеевна хорошо знала — муж брался за аккордеон лишь в том случае, если у него что-нибудь не ладилось. Аккордеон ему подарил командир дивизии на фронте за удачный вылет, во время которого Кузьма со своей пятеркой рассеял над стратегической переправой три группы «юнкерсов», заставив их отбомбиться по своим войскам. С тех пор он выучил на аккордеоне только две вещи: «На сопках Маньчжурии» и «Выйду ль я на реченьку». Играл он неверно, страшно фальшивил, и не успевали окончательно растаять грустные, замедленные аккорды первой мелодии, как мехи моментально рвали бойкий мотив второй. Получалось какое-то невообразимое попурри.

Галина Сергеевна открыла дверь и перешагнула порог. Бросив на диван портфель, она стала расстегивать круглые коричневые пуговицы пальто. Кузьма Петрович сидел на стуле между шкафом и этажеркой с книгами. Наклонив голову, он с силой вдавливал большими пальцами клавиши и негромко с хрипотцой подпевал:

— Ты пришел сегодня раньше меня, — обратилась к нему жена, осторожно и неуверенно улыбаясь, — просто небывалый случай.

Ефимков мотнул головой.

— Отлетался рано — и до дому сразу.

Пристально поглядев на мужа, Галина Сергеевна недоуменно пожала плечами.

— Обычно ты приходишь в сумерки.

— А сегодня взял да и пришел раньше, — недовольно нахмурился Кузьма Петрович. — А тебе, Галю, уже и не по душе?

Говорил он рассеянно, глуховатым, ломким голосом. Галина Сергеевна подняла голову. Увидела у мужа тоскливые глаза, прорези морщин на лбу. «Нет, определенно что-то случилось», — окончательно утвердилась в своем предположении Галина Сергеевна и почувствовала, как всю ее захлестывает тревога.

— Что с тобой, Кузя? — спросила она, приблизившись.

Правое плечо Ефимкова поднялось вверх и тотчас же опустилось, словно кто-то взвалил на него непосильную ношу. Капитан попытался улыбнуться, но улыбка получилась жалкой, растерянной. Нет, Кузьма не умел скрывать перед людьми решительно ничего: ни своих радостей, ни обид.

— Твоя неприятность связана с военной тайной? — настойчиво допытывалась Галина. И, как обычно, он не выдержал, перестал запираться.

— Нет, Галю. Особой военной тайны здесь нет. Просто твоего мужа сегодня зверски обидели, сказали, что он плохой летчик и тянет назад всю эскадрилью.

— Кто же это сказал?

— Человек, от которого я меньше всего ожидал. Мой лучший друг, Сергей Мочалов. Произнес это громогласно, при всех моих подчиненных. От него же я узнал, что являюсь кем-то вроде Митрофанушки.

— Да как он смел! — вспыхнула Галина Сергеевна.

— Вот и я думаю, как он смел! — подхватил капитан. — Тоже друг!

Галина Сергеевна чуть отступила назад и ладонями охватилась за виски, словно у нее внезапно заболела голова.

— Постой, постой, — произнесла она, напряженно думая. — А что он говорил еще?

— Кто? Мочалов?

— Ну да.

— Всякое говорил, — мрачно понурил голову Кузьма Петрович, — что я безнадежно отстаю в теории. Новую технику плохо знаю. Ну и все такое прочее.

Галина Сергеевна выпрямилась. Уголки ее губ поползли вниз в разные стороны.

— Горькие слова, Кузьма. А как ты полагаешь, есть в них правда?

— Правда? — озадаченно переспросил Ефимков. Вопрос жены прозвучал для него неожиданно. В самом деле, за те часы, что прошли после разбора полета и резкого выступления Сергея Мочалова, он успел о многом подумать. Обида жгла душу. Кузьма вспомнил фронт, дни, прожитые с Сергеем в одной землянке, совместные вылеты на штурмовку и то, с какой заботой справлялся он всегда по радио в воздухе о состоянии друга в бою. Вспоминал Кузьма их переписку. Она не прекращалась все годы, пока Мочалов учился в академии, и была по-мужски грубовато-нежной. Вспоминал, какими искренне-откровенными были они всегда. «Как же он мог, как он мог так меня оскорбить?» — думал Ефимков с горечью. Но ни разу не задумался Кузьма, была ли правда в словах Сергея. Сейчас об этом спросила жена. Ефимков с шумом пододвинул стул, поставил на него аккордеон и, заложив руки в карманы, заходил по комнате.

— А какое мне дело, сколько процентов правды в его словах! — почти закричал он. — Что я, бухгалтер, чтобы процентами этими заниматься. Он на дружбу нашу не посмотрел, на славу мою командирскую… Вот с чего душа заболела!

— На славу, говоришь? — с ожесточением повторила за ним Галина Сергеевна. — Может, ты еще про Золотую Звезду Героя скажешь? Да, она хороша тебе для парадов или в тех случаях, когда ты, большой, рослый, идешь по городу и она блестит у тебя на груди. Или когда ты сидишь в президиуме на торжественных собраниях. Все это так. — Галина понизила голос, глаза ее стали осуждающими. — Только помни, Кузьма, на одной Золотой Звезде далеко не улетишь. Учиться надо, расти, а ты… — она махнула рукой, отошла. — Хорошо тебе Мочалов сказал про это, пусть и резко. Эх, Кузьма, Кузьма, призадумайся.

Ефимков тяжело опустился на стул.

— Галю, послушай меня и пойми. Я же не от всего отказываюсь. Да, я действительно плохо выполнил задачу, потому что не поверил в новый прибор, а не поверил потому, что плохо его знал. Но зачем Сергей, мой старый друг, мой нынешний командир, говорил обо мне в самых обидных словах? Молчал, молчал и сразу так рубанул.

Кузьма сбивался. Ему трудно было говорить от переполнявшего его волнения. А жена смотрела на него молча, прямо, и черные продолговатые глаза были наполнены болью. Ефимков не прочел в них одобрения.

— Кузьма, ты не прав, — сказала она уверенно. — Мочалов говорил тебе об этом при первой встрече, здесь, у этой этажерки с книгами.

Ефимков удивленно посмотрел на нее.

— Здесь, у этажерки с книгами?

— Да, здесь.

— Галю! Да неужто то был серьезный разговор? Он же тогда мне шуткой сказал, а разве меня так проймешь?

Галина Сергеевна развела руками.

— Как же тебя пронимать прикажешь? Мягко — не доходит. Резко — действует, но ты приходишь в ярость. А золотой серединки тут нет и не может быть.

Она подошла к нему. Ласково прижалась щекой к стриженной под ежик голове. Внезапная вспышка гнева потухла. Наступило молчание. Кузьма мрачно уперся глазами в брошенные у порога унты — возле них появилась лужица от растаявшего снега. Галина гладила его крутой подбородок холодной ладонью.

— Непокорный ты мой, — тихо звучал ее голос. — Постригся под «ежа» и колоться, как этот зверек, хочешь. А кого колоть? Людей, желающих тебе добра? Ну, посуди сам, можно ли выставлять колючки против товарищей! Прав ведь в конце концов Мочалов. Пусть резко сказал, пусть обидел тебя сравнением с Митрофанушкой, но он же добра тебе хочет. Ты лучше подумай, как себя переделать, догнать товарищей, которые успели уйти вперед. Думаешь, мне за тебя не больно? Я твоя жена, Кузя. Твоя слава — это и моя слава. Твоя ошибка — моя ошибка. Кузя, Кузя, какой ты огромный, непослушный ребенок!

Ефимков потянулся к ее голове, широкой своей ладонью стал бережно гладить волосы, разделять и спутывать локоны.

— Галю, Галинка…

Он чувствовал, как ободряет близость этой женщины, такой понятной и доброжелательной, что в устах ее самые горькие слова звучали лаской. «А Галина, в сущности, повторяет то же самое, что сказал Мочалов на разборе, а я ее слушаю спокойно, не загораясь от возмущения…»

И Ефимков ощутил, как новые упрямые силы закипают внутри. Ему, в свою очередь, захотелось чем-нибудь утешить жену.