— Ну что ты, родная, — старался утешить ее Кузьма Петрович. — Ну зачем… Все же на уровне.

А за окном была ночь, темная, беззвездная, и уныло, на один и тот же мотив, захлебывался ветер: «дзиу-дзиу-дзиу…»

…А утром, едва только пасмурный рассвет пришел на смену длинной зимней ночи, с широкой бетонированной полосы аэродрома оторвался одинокий истребитель с цифрой «2» на хвосте и мгновенно исчез в белесой пелене тумана. Несколько минут спустя подполковник Земцов принял первое сообщение летчика:

— «Родина», я «Чибис-два». Пробиваю сплошную облачность. Высота тысяча шестьсот. Задание выполняю…

Сергей Степанович уже несколько раз выворачивал карман, рассчитывая найти хотя бы хлебные крошки, оставшиеся от бутербродов, но там было пусто. Только клочок газеты упал на землю. Майор с досадой подбросил его ногой, подхваченный ветром листок помчался к обрыву площадки и нырнул в туманную мглу. Мочалов угрюмо махнул рукой и лег на землю, прислонившись к одной из каменных глыб, составленных полукругом для защиты от ветра. Ночевали летчики в самолетах: там было несколько теплее, плексиглас защищал от бушевавшего ветра, но за ночь уставали и отекали руки и ноги.

Спицын переносил лишения лучше. Его молодой крепкий организм не поддавался ни наступившему голоду, ни мучительным холодам. В бойких карих глазах не убавилось упрямства, хотя они и были уже окружены отеками. Мочалов выглядел хуже. Лицо его почернело, нос заострился, он все время чувствовал надломленность, руки и ноги были слабыми, неподатливыми.

Случайно притронувшись к ладони командира, Спицын ощутил, что она горячая. Сомнений не оставалось: у майора была высокая температура. Это подтверждал и лихорадочный блеск его глаз. Борис ничего не сказал о своем открытии майору, так же, как и, в тот второй уже день не выдавал мучительного озноба. Видимо, Мочалов простудился позавчера, когда, почувствовав сильную жажду, проглотил несколько горстей снега.

Мочалов вытащил из-за пазухи записную книжку, привстал и, сняв меховую рукавицу, стал писать мелким убористым почерком. Спицын лежал рядом, полузакрыв от слабости глаза. Он решил не отвлекать командира и думал о своем. Ему вспомнилась последняя встреча с Наташей, звонкий подзадоривающий голос девушки, голубизна больших ее глаз под длинными ресницами. Потом опять встал перед глазами накренившийся набок иностранный бомбардировщик, ощетинившийся огнем пулеметных точек. Может, это и было наивысшее испытание воли, о каком и не мог предполагать Борис? Может, перехват чужого самолета, нарушившего нашу границу, и будет расценен однополчанами как подвиг?.. «А вдруг, да?» — с волнением подумал Спицын.

Когда лейтенант очнулся от нахлынувших дум, он увидел, что Сергей Мочалов откинулся навзничь и спит. Ветер вырвал из его пальцев записную книжку и не сразу, а короткими, сильными рывками понес к краю площадки. Еще несколько метров, и книжка полетит с обрыва. Спицын побежал за ней и едва настиг. Возвращаясь, он случайно остановил глаза на исписанной страничке. Мелкие, почти печатные буквы читались легко, без усилия.

Следующее слово оказалось размазанным, и его нельзя было прочесть. Лейтенант вскинул голову, и сухие его губы зашевелились. «Командир разрешит мне уйти», — подумал Спицын. Перед ним мгновенно возникла картина. Вот, вконец обессилев, потеряв способность передвигаться на ногах, он сползает вниз с последнего крутого склона. Снег набивается в рот. Ледяной ветер успел обморозить лицо, руки. Но он жив, он дышит, он спасен. У подножья хребта его встречают вышедшие на поиски лыжники. А вдруг среди них Наташа? Она же прекрасно ходит на лыжах. Да, конечно, его находит Наташа! Она первая склоняется над его неподвижным телом, обдает лицо теплым дыханием, шепчет нежно, едва не плача: «Боря, вставайте, Боря, откройте же глаза!»

И вот в теплой комнате он подробно рассказывает девушке и однополчанам про все, что видел и пережил. Про то, как ударил в него из спаренных пулеметов иностранный бомбардировщик, про бой с ним и про вынужденную посадку. Фрося принесет из столовой усиленный обед: на второе два, нет, три бифштекса. И хлеба, хлеба. Очень много хлеба! Будет хорошо, уютно…

А Мочалов? Утомленный мозг безотказно рисует Спицыну другую картину. В то время как он будет отдыхать в теплой комнате, ветер переменит направление и нанесет снег на голую площадку, завьюжит холодное, неподвижное тело командира… И кто-нибудь из однополчан обязательно перебьет длинный рассказ Бориса о пережитом одним суровым, неотразимым вопросом: «А где майор Мочалов?»

Что ответит тогда Спицын? Будет говорить об этом приказании. Нет, никогда не повернулся бы у лейтенанта язык для такого ответа. И всю жизнь преследовал бы его этот короткий, жестокий вопрос, от которого не было бы ни защиты, ни оправдания: «А где Мочалов?»

Дрожь, но уже не от холода, промчалась по телу Спицына: «Эх, да что же я зря пугаюсь, — подумал Борис с облегчением, — ведь я же еще не сделал этого, не ушел от беспомощного командира, которому ни за что нельзя покидать боевые машины. И не уйду! Никогда не уйду, — весь напрягшись, продолжал рассуждать Борис. — Если спасемся, так вместе. И никому не придется задавать мне этот страшный вопрос: «А где майор Мочалов?»

Мочалов очнулся от забытья и пристально посмотрел на Спицына.

— Уже прочитали? — спросил он отрывисто, кивком головы показывая на записную книжку.

— Я только последние слова, — побледнев, признался лейтенант.

Мочалов нахмурился, брови стремительно слетелись над переносьем, стали одной неразрывной линией.

— Это очень плохо — читать чужие письма, лейтенант, — тихо сказал он.

У молодого летчика задрожали губы.

— Я не хотел, товарищ командир, получилось случайно, — забормотал Спицын, — ветер унес записную книжку, я побежал за ней и вот… прочитал. — В голосе Бориса было столько искренности, что Мочалов сразу отошел. Он медленно привстал, положил ему на плечо руку.

— Я не прав, извини, — сказал он мягче, впервые обращаясь к лейтенанту на «ты». — Может, даже и хорошо, что ты прочитал. Нам теперь легче понять друг друга.

Спицын, склонив голову, напряженно ждал самого главного. Мочалов присел поудобнее, под ногами его неохотно заворошился песок. Майор почему-то медлил. Наконец они упали, эти слова, тяжелые, гулкие.

— Боря, дружок, ты должен уйти, — тихо сказал Сергей Степанович. — Нет уверенности, что нас обнаружат сегодня или завтра, если такая погода… И не нужно зря рисковать двоим. Давай по русскому обычаю поцелуемся напоследок, и ты пойдешь искать дорогу вниз, к людям… Видишь ли, в тот день, когда мы совершили вынужденную, я был другого мнения. Я даже запретил тебе одному искать дорогу вниз. Я твердо верил, что через два-три дня придет помощь. Теперь у меня такой уверенности нет. Ты уходи!

— А вы, товарищ командир? — стараясь избежать его взгляда, обронил лейтенант.

— Останусь у самолетов. Бросать боевые машины мы не имеем права. Кто-то должен остаться.

— Почему не я? — голос лейтенанта осекся.

Мочалов усмехнулся и с наигранной бодростью похлопал его по плечу.

— Потому, что в данном случае командир я, а не вы, юноша, — он снова перешел на «вы».

— Это приказ, товарищ майор? — испуганно спросил молодой летчик.

— Да, — отрывисто подтвердил Мочалов и вдруг медленно осел на землю и откинулся на спину. Борис встревоженно наклонился над его побледневшим лицом. Глаза Мочалова были закрыты, только из пылающего, пересохшего рта вырывалась бессвязная речь. Мочалов бредил. Он звал жену Нину, в чем-то горячо и непоследовательно убеждал капитана Ефимкова, обещал в чем-то исправиться генералу Зернову и часто повторял тихо и хрипло: