— Снега… Побольше снега… В груди горит.

Спицын побоялся дать ему снега. Лейтенант сел на землю, вплотную придвинулся к командиру, стараясь как можно больше прикрыть его от усилившегося ветра своим телом, подставляя пронизывающим порывам заледеневшую спину. Через некоторое время бред прекратился. Мочалов открыл глаза, встревоженно и удивленно посмотрел вокруг.

— Я спал? — едва слышно спросил он. — Почему вы не ушли?

— Вы не спали, вы бредили…

Майор грустно, в знак того, что он все понимает, кивнул головой.

— Уходите, Спицын. Я приказываю!

Карие глаза лейтенанта сузились, сверкнули острыми льдинками.

— Не уйду! — заговорил он резким, обозленным голосом, какого никогда еще не слыхал майор. Верхняя, поросшая рыжеватой щетинкой губа подпрыгнула. — Я любой ваш приказ выполню, так и запомните, товарищ майор, любой, только не этот! Хоть судите потом. Да как я брошу вас такого!

Мочалов сделал попытку приподняться.

— Я приказываю!..

— Такой приказ может выполнить только трус. А я не выполню! — еще злее перебил его лейтенант. — Мне присяга велит другое: грудью защищать командира. Пусть потом хоть судят. Да, да, хоть судят!..

Голос у Спицына задрожал и оборвался. Он отвернулся, поднес к лицу руки, лбом уткнулся в промерзший рукав комбинезона. Что он делал: растирал застывшие щеки или плакал?

Мочалов чувствовал, что встать ему на ноги сейчас будет очень трудно. Холодная каменистая земля казалась удобной, чтобы лежать вот так, бессильно распластавшись. «А если Спицын уйдет и из-за неосторожности угодит в пропасть, а меня спасут?» — подумал он неожиданно.

— Борис, — спросил Мочалов после долгой паузы, — сколько дней человек может прожить без пищи?

— Говорят, если с водой, так до десяти, — угрюмо ответил лейтенант.

— А мы голодаем третий день. Значит, можно держаться целых семь? — Сергей Степанович хотел, чтобы эти слова прозвучали шуткой, но шутки не получилось.

— Значит, семь, — вяло подтвердил Спицын.

— Тогда по рукам, оставайтесь, — слабым голосом согласился майор.

Лейтенант обрадованно обнял Мочалова за плечи.

— Правда, товарищ командир? — воскликнул он повеселевшим голосом. — Вы разрешаете? Спасибо. Не может быть, чтобы нас бросили в беде. Возможно, погода улучшится и нас обнаружат с воздуха. Нас обязательно найдут.

— Да, да. Обязательно найдут, — занятый какими-то своими мыслями, ответил Мочалов.

Но часы проходили, а день по-прежнему оставался хмурым. Чтобы отвлечься от тоскливых дум, летчики рассказывали друг другу о своей жизни, о детстве, о первых инструкторах, у которых учились летному мастерству. Не чувствуя никакого смущения, Спицын поделился думами о Наташе. Он увлекся и пересказал Мочалову все подробности их встреч.

— На лыжах она меня здорово осрамила, — смеялся он. — Но я в ближайшее время подучусь и перещеголяю ее в этом жанре… — Борис осекся, подумав, что неизвестно, когда наступит это ближайшее время.

— Одним словом, успели влюбиться? — подытожил Мочалов.

— Нет, я этого не сказал, — упрямился Борис. — Просто она славная и талантливая.

— Самая лучшая?

— Может, и не самая, но одна из лучших, это факт!

— А стихи вы ей писали?

— Откуда вы знаете? — насторожился Спицын.

Мочалов рассмеялся. Разговор окутал его на время приятной теплотой, отдалив суровую действительность.

— С этого все начинают, — объяснил он серьезно.

— Вот что… — протянул Спицын. — А я решил, кто-нибудь подглядел. Я и в самом деле за стихи брался, только неважные получались.

— Прочитайте!

— Нет, нет.

— Стыдитесь? А чего же тут стыдиться, я тоже писал стихи своей Нине, когда еще не был женат на ней. И даже на занятии писал.

— Я тоже один раз писал на занятии, — подхватил Спицын. — Как сейчас помню, товарищ майор. Нам начхим про способы защиты от иприта объясняет, а меня в поэзию бросило.

— Ну, читайте, читайте, — настаивал Мочалов.

— Не буду, — опустил глаза Борис. — Вы лучше эти послушайте, товарищ командир. — Спицын как-то сразу преобразился, лицо его стало торжественным, ноздри вздрогнули:

Сначала голос Бориса был тихим и слабым, но потом зазвучал тверже. Мочалов слушал, полузакрыв глаза.

— Вот это поэзия, — прошептал он, когда Борис закончил. — А вы молодец, всю главу знаете.

— Я из «Евгения Онегина» три главы знаю, — похвастался лейтенант.

— Прочтите хотя бы одну.

…Вечером Спицын с трудом дотащил Мочалова до самолета и помог ему забраться в кабину. Ночью несколько раз подходил к командиру. Майор спал крепко, не впадая больше в бред. Но лоб у него по-прежнему был горячим, а щеки полыхали болезненным румянцем.

А на Спицына напала бессонница, к он беспокойно вертелся на жестком пилотском сиденье. То затекала спина, то плечо начинало поламывать. Вой ветра был противно однообразным. Ветер ослабел, но окончательно не стих, так и шастал по каменистой площадке, поднимая песок. По фюзеляжу вызванивала тонкую дробь проволока антенны. Была она раньше могучей, способной в любую минуту связать летчика с землей, в каких бы заоблачных высях он ни находился, а сейчас болталась безвольно, расслабленно, будто ей было стыдно собственной ненужности.

Борис зажмуривал глаза, чтобы не видеть приборной доски. В голове теснились разные мысли. Сначала они были тревожными, обрывочными: «Эх, хорошо бы отсюда выбраться. Неужели не выберемся? Неужели так и погибнем? Нет, выберемся!» Потом тревога исчезла, появилась и крепла надежда, мысли обретали стройность. Спицын видел себя и Мочалова спасенными, прибывшими в Энск. Они снова в строю. Настанет лето, и, может быть, их эскадрилью пошлют в Москву на воздушный парад. Они к тому времени обязательно станут летать на реактивных истребителях. Об этом и генерал говорил, и подполковник Земцов, и Оботов. Спицына тоже возьмут на парад, и он пролетел бы не хуже других, уж постарался бы на совесть.

И возникла новая картина. Гудит, волнуется людское море на Тушинском аэродроме. Ярко пламенеют плакаты, голубеют флаги Военно-Воздушных Сил, у киосков с газированной водой и мороженым не пробьешься. Всюду улыбки, смех, оживленный праздничный говор. А день на славу удался! Солнечный, с лазоревым небом, таким чистым, словно его перед этим целую неделю мыли все поливальные машины столицы. Играет музыка. Но вот начинается воздушный парад, и небо наполняется гулом самолетов. Диктор объявляет:

— К аэродрому приближается колонна реактивных истребителей. Ее ведет заслуженный летчик подполковник Земцов. Слава советским летчикам, блестяще овладевшим реактивной техникой!

Оркестры раскатятся торжественным маршем, но их на мгновение покроет мощный гул реактивных турбин. И голубое небо не застыдится от бесконечного множества устремленных на него взглядов. Ведь летчики без единой ошибки проведут по его простору свои стремительные машины. И, конечно, Борис Спицын будет во второй девятке, рядом с Мочаловым или капитаном Ефимковым. На мгновение он увидит внизу огромное людское море. Промелькнет под крылом правительственная трибуна и поле Тушинского аэродрома, окаймленное со всех сторон толпой. Реактивных истребителей проводят тысячи взглядов. Прикрывая ладонями глаза, будут всматриваться люди в голубую высь, и, возможно, скажет кто-нибудь: «Это те самые летчики? Из Энска? Спасибо им. Они надежно охраняют наше небо». А реактивные истребители будут уже далеко…

…Борис раскрыл глаза, потянулся, разминая усталое тело. И сразу возвратился к действительности. Ветер шумел за стеклами кабины. Небо было беззвездным, тяжелым.

И опять подумалось тревожно:

— Ну, а если не смогут нас найти? Если придется погибнуть в этих горах? Нет. Не сдамся! И Мочалов не сдастся, — яростно зашептал он, — а погибать придется, за минуту до смерти нацарапаю на плоскости самолета: «Родина! Мы, советские летчики, майор Мочалов и лейтенант Спицын, честно выполнили свой долг, как коммунисты…»