— Ты не художник, Джонатон. Ты писатель.

— Ты же поддержала мое шоу в «Пигмалионе». «Пожизненное предложение».

— Это был писательский проект.

— Посвятить остаток жизни своему первому предложению — это писательство?Представляю, как замечательно я повлияю на Анастасию.

— Во всяком случае, замечательнее, чем женщина наподобие Кики повлияет на тебя.

— Так вот в чем все дело?

— Да. Нет. Ты вообще думаешь о ком-нибудь, кроме себя?

— Явно недостаточно. Иначе, вместо того чтобы числиться писателем, я бы, может, до сих пор взаправду писал.

— Значит, ты не думаешь о других женщинах?

— Если бы я думал о ком-нибудь, кроме себя, Мишель, я уверен, что думал бы о тебе. Не сомневайся.

— Но я же люблю тебя, даже если раньше и были другие женщины. Ты здесь в безопасности, милый, что бы ни случилось. — Она подошла ко мне. Поцеловала в лоб, взяла с моих коленей тарелку, еще обремененную рулетом. — Тебе нужно больше есть, — сказала она, уходя в кухню мыть посуду. — Я действительно тебе нужна, сам знаешь.

Наутро я отправился к Анастасии. По поручению моей подруги. По просьбе ее мужа. Дверь в подъезд была открыта, как и в прошлый раз, а вот дверь в квартиру — закрыта. Я позвонил.

— Снова ты, — прошептала она, только что из постели, свободная фланель с Саймонова плеча, карие глаза, рассеянные без очков. Волосы смущали ее лицо, припухшее там, где ночью касалось подушек. Что еще? Все размыто. Все размыто, кроме того, что я позвонил и она впустила меня, и это всегда будет происходить так, словно так всегда и было.

— Приготовишь мне чаю, пока я умоюсь?

Я сам нашел кухню. Диета Анастасии была абсолютно очевидна, детская техниколорная мечта о сладких хлопьях и консервированных спагетти; если Саймон когда-нибудь ел дома, он явно не доверял ей планировать их совместный рацион. Я нашел у плиты листовой чай в жестянке без надписей, обнаружил тайник Анастасии по разлитому следу, четко выделявшемуся на мраморной столешнице и на плиточном полу. По расположению листьев я вычислил местонахождение чашек и маленького фарфорового чайника. Я поставил воду кипятиться в начищенной стальной кастрюле и начал осматривать кладовую в поисках чего-нибудь перекусить. Но среди всего варенья, приготовленного французскими горничными на деревенских кухнях, и всего конфитюра, одобренного Ее Величеством Королевой, не нашлось и корочки хлеба. Что ж, тогда хлопья. Я пошел к ней спросить какие.

Анастасия лежала на кровати, совершенно обессиленная, как я понял, попытками завернуться в одеяло. Лицо мокрое. Глаза закрыты. Волосы беспорядочно разметались по белоснежному белью. Она лежала тихо, неподвижно — шевелились только губы. Что двигало ими, что за слова, я не мог разобрать, но в них была явная сдержанность молитвы. Я вышел, чтобы принести ей чай. Вложил чашку в ее ладошки. Она улыбнулась, не открывая глаз.

— А свою ты принес? — спросила она.

— Да.

— Хорошо.

Я сел на пол у нее в ногах. Через некоторое время она голой коленкой подтолкнула меня в плечо.

— Мишель знает, где ты? — спросила она.

— Да.

— Хорошо. — Она снова толкнула меня коленкой. — А она знает зачем?

— Нет.

— Хорошо. — Она обмякла. — Ты принес шнурок для «кошачьей колыбели»?

— Он у меня с собой. Ты голодная?

— Это ты голодный.

— Нет.

— И я нет.

— У тебя столько хлопьев.

— Саймон их мне покупает. Без толку.

— Не любишь их?

— Люблю. Но не хочу.

— Понимаю.

— Неужели?

— Я почти ничего не ем больше. Столько же, сколько пишу. Только если Мишель заставляет.

— Она-то наверняка ест. Ей понравился мясной рулет?

— И брюссельская капуста, не будем забывать. Я тоже немножко съел.

— Какая гадость.

— Не любишь ее?

— Она отвратительна.

— Знаю.

— Тогда зачем ты ее ел?

— Я думал, тебе она нравится. То есть… я думал…

— Понимаю.

— О.

— Сыграй со мной в «колыбель для кошки». Я хочу, чтобы ты научился, тогда будет весело. Ты же это сделаешь, да? Мы нужны друг другу. Тебе ведь никуда не надо сейчас, как всем остальным?

— Я счастлив здесь.

— Хорошо. Я тоже.

Я повернулся к ней. Она открыла глаза.

— А тебе разве не нужно писать? — спросил я.

— Ты мое вдохновение, Джонатон. Они же не могут заставить меня писать, так?

— Тебе придется вернуть аванс.

— У меня нет денег. Они у Саймона. Он все вложил в галерею, чтобы расширить ее и сделать самой большой.

— Наверное, ты сможешь вернуть авторскими отчислениями.

— Он уже взял под них кредит.

— Ты можешь продать свою биографию. Она у тебя точно стоящая.

— Да, этого у меня не отнять. Об этом я рассказать могу.

— Почему бы и нет?

— Сыграй со мной в «колыбель для кошки».

Я неплохо устроился. Следующие две недели мы каждый день играли до темноты и разговаривали, зачастую на такие сложные и обширные темы, что, казалось мне тогда, объяснялись они лишь неизменной нашей близостью. Еще мы одновременно читали — часами, оба на диване или один из нас на полу. Я уже долго не читал ничего, кроме «Как пали сильные», и собственный аппетит к литературе поначалу ошеломил меня, но он не шел ни в какое сравнение с прожорливостью, с которой Анастасия глотала всевозможные тома, по мере чтения кратко систематизируя их содержание повсюду на полях. Мы никогда не ели вместе. Будучи восприимчив к метафорам, я объяснял этим ее литературный голод. И предполагал, что она готовится писать новый роман, тот, который мы не обсуждали, — единственная тема, которой мы не касались. Но я думал об этом, когда не думал о ней самой, пытался разглядеть в выбранных ею книгах объединявшую их историю.

У меня ничего не получалось. Я не улавливал принципа. Отнесись я серьезнее к пристальному вниманию, с которым она читала «Как пали сильные», не выброси я его из головы как милое тщеславие, оглядывайся назад чаще, чем заглядывал вперед, в новую книгу, будь я способен увидеть хоть отчасти, что с Анастасией происходит, — я сообразил бы, что общего у вопросов судопроизводства, железной дороги и Эрнеста Хемингуэя. Сомневаюсь. Сомневаюсь, что поверил бы ей тогда, признайся она мне во всем и сразу.

Итак, за отсутствием чужих подозрений она сама расследовала собственное преступление и карала за него в меру способностей. Несмотря на то что голодовка, должно быть, являлась элементом этой кары и я часто замечал, как она перебирает средневековые четки, наверняка самой серьезной карой было само следствие с его трагедийным сюжетом: развязка предрешена — она преступница. То, как она трудилась над следствием, изобличило бы плагиат, даже не будь она в нем виновна. Вы должны оценить качество ее исследования. Что бы вы ни думали об Анастасии Лоуренс, признайте хотя бы это.

Расследование продолжалось пару недель, иногда у моих ног, иной раз у меня на плече или на коленях. Она зачитывала мне отрывки, порой просила меня почитать вслух. Для меня предназначалось это чтение или для нее самой — не могу сказать до сих пор. Думаю, она не слишком четко нас различала. Она считала нашу близость само собой разумеющейся. Мое ощущение, что мы влюбляемся друг в друга, смутило бы ее, как если бы кто-то вдруг спросил, не влюблены ли одна в другую ее правая и левая коленки.

Она, конечно же, ошибалась — как и я. Тогда, признаться, мы еще толком не знали друг друга. Нам не хватало общего кризиса, совместного жертвоприношения, что сплотило бы нас против всего мира. Мы были приятелями, детьми. Она так невинно снимала кольца, чтобы они не мешали в наших играх, и я так невинно верил, что тем самым она дает понять, что готова оставить Саймона ради меня. Наши руки очень близко узнали друг друга за эти недели. Прикосновения говорили нам все, что нужно, — и беседа убредала от последовательности колыбелей, свечей, яслей, бриллиантов и рыб-на-блюде, которые мы передавали друг другу — от пальцев к пальцам — с фигурами бечевки. Мы едва замечали, что делали. С бечевкой или без, мы попали в петлю.