— Мишель? — спросил я, притягивая к уху три лишних руки. Анастасия взвизгнула. — Что это было? Нет, ничего… Я дома, как раз за покупками вышел… Да, рулет мясной покупаю, вот я где… И овощей? Каких?.. Брюссельской капусты? — Анастасия уже высвободилась из наших пут и записывала за мной. — Это все… Да, хорошо… Тебе тоже.

Я отложил телефон. Анастасия передала мне список покупок.

— Ты ей солгал, — сказала она.

— Видимо, по привычке.

— Я не знала, что другие люди… — Она выглянула в окно.

— Ты тоже на них весь день смотришь? Когда я у Мишель, а она на работе, я за многими слежу. — Я допил чай. — Я знаю их расписания, все их прихоти и странности. Я, кажется, мог бы поменяться с любым из них, и никто бы ничего не заметил.

— А ты этого когда-нибудь хотел?

— Иногда. Глядя на них через окно, подсматривая за ними, я знаю все, но ничего не понимаю. Я думал, что так смогу изучить человеческую природу, как Джейн Гудолл [40]— высших приматов.

— И?..

— И после двух таких романов я завязал. То есть я продолжал смотреть, но уже не верил, что вижу больше, чем увидел бы, сидя перед телевизором. Пожалуй, даже меньше. Вот настоящая причина, почему я бросил писать. Смирился с границами, которые нас разделяют, и их последствиями.

— И эти границы существуют, даже когда ты играешь со мной в «колыбель для кошки»?

— Еще не знаю. Наверное, нет.

— Хорошо. Со мной то же самое. И все равно я могу никогда больше не начать писать. — Она подобрала бечевку, лежавшую у моих ног. — Тебе правда нужно купить брюссельскую капусту и мясной рулет?

— Наверное, мне пора.

— Так она никогда не узнает, что ты был здесь со мной.

Снова зазвонил телефон, на этот раз ее.

— Саймон, — прошептала она. Она вложила мне в руку связанную бечевку, для сохранности, и мы расстались, как два приятеля, которых позвали по домам родители.

Мишель любила мясной рулет — он сочетался с ее стилем жизни. В горячем виде он определенно сходил за домашний, и в то же время его вполне можно было есть в холодном виде после позднего дежурства в газете. В отличие от курицы, обладавшей четко выраженной анатомией, или хот-догов, которые продавались как отдельные единицы, мясной рулет делился на порции под стать любому аппетиту. Из-за отсутствия костной структуры для него подходил весь диапазон пищевых контейнеров для хранения с максимальной компактностью, а с корочкой из кетчупа уже не требовалось неряшливости гарнира. Мясной рулет был прост в транспортировке, хранился вечно, не требовал особого внимания и был плотным, но все же не жестким. Другими словами, он, мне кажется, нравился ей, потому что напоминал наши отношения.

В тот вечер она вернулась домой рано; рулет был еще теплым, как она любила, поэтому в те дни, когда я покупал нам свежий, она покидала свой отдел новостей в шесть. Упаковку готовой брюссельской капусты я ей тоже купил, хотя бы как напоминание мне об Анастасии и времени, проведенном с ней.

— Сегодня утром я видела Стэси, — сказала Мишель у меня за спиной, пока я резал рулет. — Я провела с ней день, — преувеличила она. — Думаю, я ей на самом деле нужна.

— Они живут в старой квартире Саймона?

— Наверное. Я раньше там никогда не была.

— Даже в ту ночь, когда дожидалась Саймона у него на диване?

— Я что, тебе уже рассказывала? Совсем забыла. — Она беспомощно улыбнулась. — А ты там бывал?

— Нет.

— Так забавно. Весь дом полностью в его стиле, кроме кабинета. Там Стэси и проводит все свое время, будто квартирантка.

— И у нее другой стиль? — спросил я, передавая ей тарелку с рулетом и капустой.

— Другой? У нее вообще нет стиля. Странные книги и прочий хлам на полу, не проберешься, и одевается, как беженка. — Она отнесла свой рулет в гостиную вместе с бутылкой домашнего пива. — По-моему, с ней что-то не то, Джонатон. Серьезно.

Я прошел за ней со своей едой. Мы всегда ели в гостиной, когда ели вместе; впрочем, там же мы ели, когда ели отдельно. В отличие от столовой, где был стол, в гостиной у нас были только собственные колени, но зато там стоял телевизор, и Мишель предпочитала есть перед ним, даже когда он был выключен, сидя в кресле напротив того, куда обычно сажала меня. Сколько я ее помню, она всегда отказывалась даже думать о перемещении телевизора в столовую или стола в гостиную — ей не хотелось, чтобы кто-нибудь вдруг решил, будто нам с ней не о чем говорить. У ее родителей телевизор стоял в столовой. И она не собиралась повторять этуошибку.

— Думаешь, Анастасия несчастлива замужем? — спросил я, стараясь, чтобы это звучало с любопытством, а не с надеждой, а главное, стараясь не выдать собственных подозрений, что дела у Анастасии хуже, чем вообще можно предположить. — Мне казалось, она боготворит Саймона.

— Видел бы ты ее сегодня, ты бы понял. Потерянная, как ребенок.

— Она всегда так выглядела, ты сама говорила. Когда еще училась и таскала твои старые шмотки.

— Ты помнишь лучше меня. Я и не думала, что ты на это обращал столько внимания. — Она подняла взгляд от тарелки и с подозрением в меня вгляделась. — Брюссельскую капусту ты тоже ешь?

— Немножко. — Я уже зачем-то проглотил несколько штук, словно это мой долг перед Стэси. — Расскажи мне, что, по-твоему, с ней не так? Она и впрямь похожа на самоубийцу, как говорят? Она останется с Саймоном?

— Она курит. Сегодня она начала пить с полудня, а может, и раньше. По-моему, она не работает. На самом деле я вообще сомневаюсь, что она хотя бы начала новый роман. Она в напряжении, особенно с тех пор, как стало известно, что через две недели объявят, кому достанется Американская книжная премия.

— Ее волнует победа?

— Должна, по идее. Среди номинантов — Барни Оксбау, Дик Козуэй… Нора Уорблер Барликорн… хотя, конечно, никто не принимает ее всерьез.

— То есть, по-твоему, Анастасии не все равно?

— У нее нет выбора. Ей никак не может быть все равно.

— Не каждый писатель побеждает.

— Она — медийный феномен, который произведет взрыв в научных кругах. Ты не хуже меня знаешь — чтобы стать частью литературной традиции, ей нужна респектабельность, которую может дать только нужная премия — или смерть в нужный момент.

— Разве они не равноценны?

— Ты ехидничаешь только потому, что сам даже не номинировался, пока писал.

— Думаю, самое страшное — если она выиграет. Может, Саймону и удастся уберечь ее от славы, но нельзя защитить человека от ответственности за успех.

— Чем и объясняется твое безделье день-деньской.

— Возможно, — пожал плечами я.

— Извини. Я не это имела в виду. — Она приторно мне улыбнулась. — Но, милый, ты вообще ничем не занимаешься, и это меня беспокоит.

— А чем я, по-твоему, должен заниматься?

— Ты — и это было бы невероятное одолжение — мог бы заглянуть к Стэси, например, завтра? Ты ей нравишься, она часто тебя вспоминает. Думаю, ты каким-то образом ее успокаиваешь. А я не могу оставить отдел, только не в четверг. Если бы ты просто мог меня заменить, посидеть там полчаса и поговорить с ней — скажем, чтобы забрать книгу или платок, который я забыла.

— Твой платок на тебе. — Вообще-то она все еще была в костюме, в котором ходила на работу, с такими пухлыми подплечниками, что он напоминал кресло, в котором она сейчас откинулась с пустой тарелкой на животе.

— Это не важно, Джонатон. — Она сняла платок и сложила, чтобы убрать. У нее их был целый ящик, стопки всплесков красного, зеленого и оранжевого, но ни одному не хватало дерзости неистовствовать над абсолютным отсутствием ложбинки между грудями. — Саймону, похоже, до нее нет дела, не считая, конечно, ее положения на рынке, и я не знаю, есть ли у нее вообще друзья. Кто-то должен следить, чтобы она заботилась о себе. Думаю, вы оба пойдете друг другу на пользу.

— Кики, возможно, сделает заказ на мое художественное произведение.