— Я опубликую все, что вы напишете.

— А если я скажу, что мой роман написан кем-то другим?

— Тогда ваша шизофрения заходит слишком далеко, Анастасия. Читатели уже сыты по горло посланиями с того света. Небольшое психологическое расстройство вполне сгодится. Оно вас очеловечит. Но вот чего нам сейчас точно не нужно — так это превратить вас в клоуна. Я знаю толк в таких вещах, Анастасия. Я, ваш издатель, здесь в качестве наперсницы.

— Но вы не мой издатель. — Анастасия допила то, что было в бокале. — Почему вы ввели Фредди в заблуждение, почему не сказали, что вам нужно? То есть зачем вы ему сказали, будто хотите написать обо мне, если на самом деле не хотите, если вам только надо заставить меня сделать то, чего я не могу? Я не могу писать для вас, Глория. Я вообще ни для кого не могу писать. Мне нечего сказать, а даже если и было бы, вы бы мне не поверили.

— Я никого не вводила в заблуждение.Я много чего делала в своей жизни, но я никогда не лгала. — Глория начала заводиться. — Я лишь попросила у Фредди вашу историю. Не надо винить меня, если облажался он. Его собирались уволить, но потом появились вы и спасли его репутацию. Полагаю, вы этого не знали. Вы можете вышвырнуть его на улицу. Я могу вам серьезно помочь, если только вы позволите. У нас так много общего, целый мир тупости, который только и желает нас отыметь.

— Нет.

— Вот опасность славы: никто не ценит в нас тех, кем мы являемся.

— Нет.

— Но мы с вами понимаем друг друга, я же вижу.

— Нет.

— Мы воспользуемся… воспо… Куда вы, Анастасия?

Она уходила, уходила прочь. Стэси ушла от Глории Грин, мимо смятых кожаных кресел, отягощенных сейчас толстыми стариками, которые потребляли свой жидкий завтрак над вчерашними биржевыми итогами и редкими беговыми формулярами. Старики ее не заметили. Даже не взглянули. Ее разрывало на части, но никто не потрудился обратить внимание.

Однако решительная Анастасия в черных сапогах не останавливалась. Лимузин оказался на том же месте, где она оставила его минут двадцать назад. Она постучала в тонированное стекло, чтобы ей открыли. Ее усадили между Саймоном и Жанель, где все могли задавать вопросы разом, как на пресс-конференции.

— Просто отвезите меня домой, пожалуйста. — Она посмотрела на Саймона. — Не бросай меня. Обещаю, я буду хорошей.

Et пе nos inducas in tentationem, sed libera nos a malo.

Что могло случиться с тобой в вашей собственной квартире, Анастасия? Что могло пойти не так? Саймон был практически святым. Он сделал свой дом твоим домом. Он отдал тебе свой рабочий кабинет, чтобы ты могла устроить там все, как тебе нужно. Ты устроила бардак. Он не жаловался, просто нанял горничную, чтобы за тобой убирала.

Разве спросил он хоть раз, что ты делала с одеждой, которую он давал тебе, или где ты откапывала свои поношенные шмотки, любимые еще со школьных времен? Разве сетовал он, когда ты таскала одежду из его шкафа, приспосабливала его парадные рубашки под себя, теряя пуговицы и прожигая дыры, слишком привыкшая к своим сигаретам, чтобы стряхивать пепел между затяжками? Разве он требовал, чтобы ты отказалась от своей привычки, разве пытался ограничивать ее чем-то серьезнее пепельниц, расставленных повсюду в квартире, куда только могла опуститься твоя рука?

Он оберегал тебя от публики, как ты и хотела, заказывал продукты на дом, чтобы тебе никогда не приходилось штурмовать супермаркет. Он избавлял тебя практически от всех мероприятий, кроме самых значительных, и когда ты сопровождала его на неофициальные встречи — коктейльную вечеринку или ужин с клиентами, — он никогда не подпускал никого слишком близко, чтобы никто не заметил твоего обгрызенного маникюра или пожелтевших от никотина зубов. Он рано отвозил тебя домой и позволял тебе спать так долго, что к твоему пробуждению он уже был в галерее. Ты выходила из дома так редко, что люди судачили о твоей беременности, хотя ты была худее, чем на старой, раз за разом перезаписываемой видеопленке, чем на газетных фотографиях, направляющихся в хранилище.

И ты просыпалась каждое утро одна. А зачастую, когда Саймон брал с собой на банкет Жанель или на благотворительный бал — Кики, засыпала ты тоже одна. У тебя было лишь время в промежутке, шестнадцать часов, которые сжимались до двенадцати, если ты начинала пить по прошествии первых восьми.

Так много времени, и все, что от тебя требовалось, — только писать.

Мишель не виделась с Анастасией несколько недель после возвращения четы Стикли из свадебного путешествия. Не помню точно, сколько времени прошло. Она, конечно, знала, что они вернулись: местная пресса освещала их прибытие, будто Второе пришествие, а Саймон минимум раз связывался со мной — спрашивал, что я думаю о новом арт-проекте под названием «Посмертное предложение», пока не имея, впрочем, представления, в чем проект мог бы заключаться. Просматривая ежедневник за тот год, я обнаружил, что не сделал за все эти недели практически ни одной пометки. Судя по всему, Мишель была слишком занята своими издательскими делами, чтобы докучать даже мне, — пока я готовился обороняться от помолвки, ее снова повысили в газете.

Став редактором раздела искусства и досуга, она мало спала и еще меньше писала. Нашим отношениям это пошло на пользу, но, догадываюсь, оказалось началом конца ее близости с лучшей подругой. Не столько в том дело, что у Стэси было все, чего не могла себе позволить Мишель, сколько в том, что Анастасия явно не просила об этом и откровенно на все это плевала, и потому для Мишель было бы нелепо вдвойне как-то выдать свою зависть, а оказаться нелепой для таких женщин, как Мишель, которая даже стрижку себе выбирала из соображений прагматизма, — жребий хуже провала. Мне нечем подтвердить эту гипотезу — только поведением, которое я наблюдал. Пожалуй, я еще был способен на объективность. Всерьез мое участие в грядущей катастрофе началось от силы через месяц.

Итак, Мишель была занята на работе, а Анастасия заперта дома. Писательские амбиции Мишель умерли, а успех прозы Анастасии убил ее саму. Мишель следила за Анастасией в газетах, насколько это было тогда возможно. А Анастасия периодически звонила Мишель домой, вешая трубку всякий раз, когда к телефону неизбежно подходил я.

Возможно, все так и продолжалось бы, совершенно безвредно, не напечатай одна из продающихся в супермаркетах газетенок — тех, что печально известны репортерами, присутствующими при каждом вторжении пришельцев, и хотя бы раз в год раньше «Таймс» публикуют известия об апокалипсисе, — фотографию Анастасии, изможденной, в обносках в шесть слоев; фотография сопровождалась сообщением неизвестного источника о том, что Анастасия, беременная внебрачным ребенком, пыталась покончить с собой. Мишель, разумеется, знала, что эти таблоиды стряпаются в кондиционированном офисном комплексе в Канаде, в тысячах миль от выбираемых ими мест журналистских преступлений. И ей доводилось лицезреть Стэси в гораздо худшем виде — совершенно довольную жизнью студентку. Но за прошедшие несколько месяцев Мишель вместе с широкой общественностью прониклась образом Анастасии, неотразимым настолько, что он почти вытеснил безалаберную и временами бестолковую девчонку, которую Мишель когда-то знала. Разве можно винить ее за ошибку? Этот образ стал одновременно убедительным (благодаря чутью Саймона) и вездесущим (благодаря прозе Хемингуэя), и, конечно, намного проще было принять его, а не настоящую личность. В конце концов, что осталось от Стэси, когда она променяла себя на другого, опубликовав под собственным именем «Как пали сильные»? Средства массовой информации просто распространяют то, что есть. В лице Анастасии Лоуренс, писательницы, телевидение обрело идеальный сюжет, а желтая пресса обеспечила ему превосходные декорации.

Но фото в газете потрясло Мишель, и то ли уверившись, что Анастасия действительно в беде, то ли вспомнив, кем Стэси была до начала всех ее приключений, то ли из-за какой-то сумбурной комбинации первого и второго — она сняла трубку и позвонила Саймону домой. Некоторое время поговорив с автоответчиком, она заговорила с Анастасией.