Смазка гарантировала комфортабельное облегание, сводя к нулю трение — мы ничего не чувствовали. Как и в недавней перепалке, каждый играл свою обычную роль, но при этом каждый присутствовал в постели не больше, чем персонажи на экране ее телевизора. Диктор говорил, а мы трахались, и никто не пострадал.

Я смотрел на экран через плечо Мишель, а она продолжала опускать свой таз на мой пах. Телевидение не требовало особого сосредоточения и не представляло заметного интереса. Муссоны, марафоны, миллионы: темы, заботившие людей, были чисто количественными. Я все толковал превратно. Сколько раз Мишель трахалась? Повысился или понизился у нас индекс Доу-Джонса? Каков пятилетний прогноз? Вместо романов мне стоило писать расписания поездов или таблицы умножения. Я посмотрел на Мишель надо мной, высокую и худую. Ее губы шевелились с каждым толчком бедер. Но то были не слова, нет. То были числа. Она считала. 126… 127… 128… Значит, она тоже считала.

Потом случилось нечто. За спиной Мишель, по телевизору. Я ее остановил. Она обернулась. Мы смотрели вместе. Отделяясь друг от друга, мы смотрели на Рим через спутник. И с высоты тысяч миль видели не что иное, как легкий бледный контур ложбинки, разделявшей груди Стэси Лоуренс.

Стэси, понятно, ни о чем не подозревала. Она не могла знать, что мы глядим на нее из спальни Мишель в Сан-Франциско, что вся Америка делает то же самое в похожей обстановке, всматриваясь из-под разнообразных одеял через девять часовых поясов в ее утренний капуччино на балконе апартаментов для новобрачных.

Она смотрела вниз, на улицу, следила, как у нее повелось каждое утро, за мужем, который покупал местные газеты у уличного продавца-инвалида, пытаясь совершить простую финансовую сделку с помощью четырех-пяти известных ему исковерканных итальянских слов. Он купил по одному номеру каждой, пересек улицу и вошел в вестибюль, где, должно быть, все сразу выкинул — он никогда не приносил наверх ни одной. Поскольку он об этом тяжелом испытании никогда не упоминал, Анастасия не расспрашивала о его ежедневной благотворительной акции.

На самом деле она не видела ни единой газеты уже полторы недели, с самого приезда. Саймон поощрял ее страсть к старым романам и, разумеется, не ожидал от нее новых трудов во время отпуска. Она читала вслух Генри Джеймса, чью Италию Саймон всеми доступными способами старался показать Анастасии, исключая телевидение и прочие вещи, отвлекающие от мира, который он нарисовал для нее в своем воображении.

Он вернулся, когда она допила капуччино, — как обычно, без новостей. Перегнулся через стол, чтобы застегнуть пуговицу на блузке, которую она пропустила. Она вздрогнула.

— Все в порядке, — сказал он жене. — Я уверен, посыльный не заметил. — Он поцеловал ее в лоб. — Ты уже выпила свое кипяченое молоко?

— Это был капуччино.

Он нахмурился:

— Хочешь еще?

— Сам решай.

Он позвонил вниз. Потом сел на балконе напротив нее.

— Ты обгоришь, — заметил он наконец после того, как она ничего не сказала, и он ничего не ответил, и ни один из них ничего не делал уже несколько минут. — Твой нос сгорит на этом солнце.

— У меня есть защитный крем.

— Нужно им пользоваться.

— Я пользуюсь, — вывернулась она.

— Какой фактор защиты?

— Который ты мне купил.

— Я покупал тебе два, Анастасия. Один для тела, другой для лица. Важно, чтобы у тебя не было морщин.

— Не будет.

— Тогда каким кремом ты намазала лицо?

— Из большого флакона, — наугад сказала она.

— Так я и думал. Большой флакон — для тела. Поэтому он такой большой.

— Ты думаешь, я большая?

— Я не собираюсь бросать тебя, Анастасия. Вот почему я не хочу, чтобы у тебя появились морщины.

Она вернулась в комнату. Залезла на разобранную кровать, чтобы намазаться кремом из маленького флакона. Он крикнул ей с балкона, что сначала надо смыть крем из большого флакона.

Она легла. Закрыла глаза, обняла подушку Саймона и перекатилась на другой бок, вертясь на льняных простынях, едва сморщившихся за ночь.

Позвонил посыльный. Анастасия дала ему на чай одну из мелких купюр, которые Саймон вручил ей для хранения в крошечном кошельке, купленном у дизайнера по коже, рекомендованного Жанель.

Оставила оба флакона с кремом на кровати и, морща голый нос, отраженный в серебряном подносе, отнесла капуччино на балкон к Саймону.

— Сколько ты дала? — спросил он.

— Мелкую банкноту.

— Какую?

— Которая была сверху. А они не все одинаковые?

— Они не все одинаковые.

— Я дала слишком мало?

— Я не знаю, Анастасия. Я не знаю, какая купюра была сверху.

— Та, которую ты положил сверху. Я за неделю ничего не потратила.

— Это не важно.

— Позовешь посыльного назад? Я могу дать ему больше.

— По-моему, тебе лучше поставить поднос. Думаю, мы выпьем капуччино и пойдем. И так тратим утро впустую.

Анастасия сделала, как ей сказали. Она села. Но к этому времени капуччино уже остыл.

— Значит, по-твоему, я дала слишком много? — спросила она мужа.

— По-моему, тебе нужно быть аккуратнее с деньгами.

— Их у нас достаточно.

— У меня бизнес, Анастасия. Я не могу позволить, чтобы ты подрывала его своими тратами.

— Я едва…

— Свадьба обошлась очень дорого. Твое платье.

— Я не просила…

— Я готов содержать тебя как свою жену, но это не значит…

— Разве роман не принес денег, Саймон? Мой роман?

— Не будь такой собственницей. Это недостойно.

— Я просто спрашиваю. Как бы то ни было, мне все равно. Мне просто любопытно, не слышал ли ты чего-нибудь от Жанель, когда разговаривал с ней в последний… ну, или в любой другой раз. Ты так часто ей звонишь.

— У нас масса тем для разговоров, Анастасия. У меня не один клиент. — Он посмотрел на жену, колченого сидевшую на краешке стула; темные волосы занавешивали бледное опущенное лицо. Возможно, он еще учился понимать, что творится за кулисами, или, может, просто почувствовал, что его бессердечие этим утром уже сыграло свою роль. Он потянулся через стол, чтобы погладить Анастасию по щеке. Ее отражение в столешнице — в этом отеле все было если не матово-черным, то из полированного до блеска хрома — вздрогнуло. Она посмотрела на Саймона.

— Самое важное — это ты, — сказал он. — С романом все в порядке.

— На него ведь не было рецензий, так? Не было никаких… некорректных предположений?

— Тебе не нужно волноваться.

— Потому что это недостойно?

— Я желаю тебе только добра. — Он улыбнулся ей. — Пожалуй, мы останемся здесь еще на неделю.

— У тебя бизнес.

— У меня Жанель. Я лучше побуду с тобой.

— Ты будешь со мной и дома.

— Все будет по-другому.

— А должно быть по-другому?

— Ты будешь писать.

— Мне это не нужно.

— В Америке все будет иначе.

— Тогда останемся тут навсегда.

Саймон встал. Подошел к ней. Встал за спиной и погладил по волосам. Она откинулась назад, к нему.

Они вместе смотрели с балкона. Видели развалины Колизея, кои ныне еще притягательнее, чем во времена его имперской славы.

— Мы могли бы жить без денег, — сказала она. — В шалаше. Ты бы выращивал во дворе репу, а я бы варила из нее кашу.

— Мои дед с бабкой так и жили.

— Во Франции?

— Во Франции. Это было омерзительно. Мой дед нашел другую работу.

— И больше никакой репы.

— Я видел, как они жили. Я бы так не стал.

Анастасия потянулась назад, чтобы обнять мужа. Его уже не было. Она обернулась. Он стоял в углу, обхватив себя руками.

— Мне нужно позвонить, — сказал он.

— Уже поздно, в Калифорнии за полночь. Поцелуй меня. Поцелуй свою невесту.

Он пожал плечами. Наклонился для поцелуя. С некоторым усилием она просунула язык к нему в рот. Но, оказавшись там, поняла, что дальше двигаться некуда.

— Займись своим макияжем, — сказал он ей. — Нам нужно многое увидеть.