Честно говоря, ничего не придумывалось. Как-никак, со мной она едва ли утруждала себя смущением: свое первое венерическое заболевание описывала откровенно, как и первое причастие, а случайный секс с собственным профессором-педофилом беззастенчиво объяснила деловыми соображениями. Она, конечно, отказалась от всего этого ради Саймона, но тогда причины не было. Она любиламужа, сама говорила мне об этом, а когда я отказывался поверить, прекращала объяснения и отсылала меня домой к Мишель.

Значит, секрет ее в Саймоне. Что делать? Я воспользовался его же слепой наводкой. Я стал искать ключ к ее молчанию в его немом прошлом.

Дежурный библиотекарь, темноволосая усатая женщина лет сорока, чья плоть болталась свободно, точно халат, никогда не слышала о Саймоне Харпере Стикли и совершенно точно не располагала реестром материалов, полученных спецфондом от его имени. На самом деле она сомневалась в каждом моем слове, и особый протест вызвало заявление, что я — тот самыйДжонатон, чьи романы она читала когда-то с явным воодушевлением.

— Он умер, — заявила она. — Я уже года три не видела его новых книг.

— Я ничего не писал. Мне нечего было писать.

— Он подавал такие надежды, даже премию Мортона Гордона Гулда получил. Я точно читала где-то его некролог.

— Поищите меня в вашей базе, — настаивал я, озабоченный удостоверением собственной подлинности, подтверждением существования, пусть даже с помощью той идиотской технологии, которая несколькими годами раньше приговорила меня к моральному устареванию, сведя в таблицы такие низкие цифры продаж, что издатель был вынужден прекратить допечатки моих книг. — Просто посмотрите Джонатона… Вы же не видите здесь дату смерти, так?

— Это ничего не доказывает, — сказала она, щурясь в экран. — Библиотеку интересуют книги, а не авторы.

— И что?

— Смерть не имеет классификационной значимости.

— Если б вам сказали, что вы умерли, вы бы думали иначе.

— Дело в том, сэр, что мы используем наши базы данных в первую очередь для…

— Прекрасно. А если бы я не был предположительно покойным писателем? Если бы я был просто посетителем-студентом?

— Учебное заведение?

— Уиллистон-колледж.

— Факультет?

— Английского языка. — Я вспомнил, как Анастасия описывала порой свои академические интересы. — Специализация — американская эмигрантская литература начала двадцатого века.

— И вы по-прежнему настаиваете, что вас зовут Джонатон…

— Да. — Моя подлинность и так была слишком хрупка, чтобы выдержать еще и вымышленность псевдонима. Как все-таки Саймон это сделал?  — Шмальц, — сказал я, — СаймонШмальц.

— Теперь вы говорите, что вы Саймон Шмальц?

— Нет. Так зовут человека, пожертвовавшего материалы, которые я хочу видеть.

— Теперь, кажется, что-то есть, — признала она. Сверилась с файлами. — Да. Различные удостоверения личности начала двадцатого века и подборка французских газет.Я принесу.

Она усадила меня за массивный деревянный стол и попросила помощника найти архив Шмальца.

На следующий день шел дождь. Стэси одиноко сидела на кровати и терзала сигарету — ей запрещали курить в помещении. Распотрошенная пачка валялась перед ней на высоком матрасе. Стэси пристально посмотрела на меня и костлявыми руками обхватила лиф льняного платья.

Я сел на ее кровать в уголок.

— Стэси, — сказал я. Развернул что-то на одеяле между нами. — Поговори со мной.

Она бросила взгляд на ряды цифр в расписании поездов Лионского вокзала на 1921 год.

— Значит, ты знаешь, — выдохнула она.

Я кивнул. Назовем это блефом. Я пришел к Анастасии, не имея ни малейшего представления, что держал в руках. И уж точно не представляя ставок в игре, которая за этим последует.

— Ты уже сказал? — тихонько спросила она.

— Нет, — ответил я.

— Скажешь? — Смелее.

— А как ты хочешь?

— Я не могу позволить себе это потерять. — Абсолютно уверенно. Получилось.

— Что ты потеряешь? — спросил я.

— А что я непотеряю, Джонатон?

— Свою книгу.

— Ты жесток.

— Просто честен.

— Плагиатор!

— Я не…

— Зато я— да.

— Ты — что?

— Хочешь, чтобы я сказала прямо? Это тебя осчастливит? Я, Анастасия Лоуренс, совершила плагиат «Как пали сильные».

— Нет.

— Ты не знаешь?

— Я не верю…

— Но у тебя…

— Ты с ума сошла.

— Послушай меня.

— Кажется, лучше бы ты молчала.

— Я украла рукопись.

— И автор не заметил?

— Автор умер, Джонатон.

— Тоже по твоей вине?

— Она принадлежала Эрнесту Хемингуэю.

— Если это сюжет твоего нового романа, он не слишком убедителен.

— Но у тебя расписание… — Она взяла его с постели, чтобы рассмотреть время убытия. — В какое время суток, по-твоему, у Хедли свистнули рукопись Хемингуэя?

— В твоей истории не чувствуется смысла.

— Тогда подойди ближе.

Я повиновался. Она положила мои руки себе на колени. Удержала их там. Она получила меня. Поцеловала меня.

— Мне нужна помощь, — сказала она, отталкивая меня.

— Потому ты и в психиатрической клинике.

— Мне нужно домой.

— Ради чего?

— Ради Саймона.

— Нет.

— Он не знает.

— Что?

— Что я сделала.

— Что ты меня поцеловала?

— Это было невсерьез.

— Что?

— Я люблю Саймона. Если он узнает о моем преступлении…

— Твой бред — не преступление.

— Зачем ты мне это принес? — Она свернула расписание. — О чем ты думал?

— Блеф. Способ заставить тебя заговорить.

— Тебе нравится то, что ты слышишь?

— Я думал, все просто.

— И уж никак не литературный скандал?

— Это не скандал, Стэси. Это проблема психического состояния.

— Надеешься, я сошлюсь на безумие?

— Надеюсь, тебе станет лучше.

— Лучше обманывать?

— Это уже патология какая-то, — сказал я. — Мертвые авторы не пишут. Как ты могла украсть роман Хемингуэя?

— С этической точки зрения?

— С практической.

— А как ты украл это расписание? — Она вложила его мне в руки. — Я нашла рукопись в той же кипе старых газет. — И она процитировала мне дословно из «Праздника, который всегда с тобой»: «Когда я писал свой роман, тот, который украли с чемоданом на Лионском вокзале, я еще не утратил лирической легкости юности…» — Иди домой, — сказала она. Сняла с шеи маленький ключик. — Увидишь у меня в квартире кофр. Найдешь доказательство. Поверишь. — Она вдавила ключ мне в ладонь, сжав мои пальцы в кулак для пущей сохранности. Когда наши губы встретились, рот ее был влажным. Потом она меня прогнала.

В «Пигмалионе» ни души. Двери кабинета закрыты. Накрашенные губы Жанель коснулись глубокой морщины на лбу Саймона. Она слегка дотронулась до него отполированными ногтями:

— Я просто говорю правду, и мы оба знаем, что это правда.

— Это не значит, что нет других соображений. Возможностей, которые мы не имеем права списать со счетов. Очень мало времени прошло, Жанель. Она могла говорить.

— Хочешь сказать, она могла писать.

— И это тоже. — Он смотрел на нее снизу вверх из директорского кресла, которое она не так давно ему купила. — Так или иначе, это важно.

С высоты стола, на котором сидела, она погладила его по голове:

— Ненавижу, когда ты впадаешь в сентиментальность.

— Есть здравые деловые соображения…

— А если бы их не было? Что тогда? А если бы я тебя бросила? У тебя не хватило бы даже средств выкупить мою долю.

— Выкупить твою долю?

— У меня есть здравые деловые соображенияделать деньги где-нибудь в другом месте. Ты выстроил самую большую галерею в Сан-Франциско, и тебе едва хватает произведений искусства, чтобы ее заполнить, не говоря уже о покупателях, которые за них бы заплатили. Что же касается финансов, мне следовало сбежать со всей наличностью, которую удалось бы прихватить, еще вдень твоей свадьбы.