Камеры вокруг нее щелкают и стрекочут, механические свидетели видят больше, чем рассчитывал сам бог. Она что-то сказала? Ее не слышно. Звукооператору видеосъемки не помогает даже мохнатый микрофон на штативе. Снова. На этот раз громче. Толпа придвигается ближе. Снять сверху.

— Берешь ли ты, Анастасия, Саймона в законные мужья, чтобы быть с ним в горе и радости, в богатстве и бедности, пока смерть не разлучит вас?

— Да.

— Берешь ли ты, Саймон, Анастасию в законные жены, чтобы быть с ней в богатстве и бедности, в болезни…

— Да.

— Хм, я… — Камеры напирают. — Я объявляю вас мужем и женой. Жених может поцеловать невесту.

Муж Анастасии поднимает ее вуаль. Наклоняется к ее губам. Она ему улыбается. Жанель пытается придать им нужную позу. Они ее отталкивают. Потом все тонет в щелчках затворов камер.

День шардоне перетек в вечер мерло под руководством барменов, не дававших пьянящим бокалам опустеть, и хозяина, подбиравшего правильных людей для беседы — и правильные темы для этих людей. То, как он расположил гостей за банкетным столом, было встречено всеобщим шумным ликованием, ибо у каждого справа сидел тот, с кем давно хотелось встретиться, а слева — тот, с кем хотелось возобновить дружбу. Без единой запоминающейся фразы или жеста Саймон в этот вечер умудрился пленить всех — он лишь ненадолго оставил свои обязанности ради первого танца с невестой. Лоуренсы согласились, что их дочь сделала правильный выбор, бросив ради него учебу, а у Серены кружилась голова: она оказалась матерью настолько яркого литературного таланта, что даже такой видный мужчина, как Саймон, был покорен и женился на ее единственном чаде. Под наблюдением Саймона Кики и Жанель изображали взаимное обожание, граничащее с сестринской любовью, которое, по Саймонову указанию, распространилось и на Мишель и наконец окружило заботой всевозможных дам определенного возраста и уровня дохода, которых по какому-то чрезвычайно досадному недоразумению за несколько дней до этого выставили из отеля «Великая герцогиня» после трехчасового ожидания неуловимой Анастасии Стикли, урожденной Лоуренс.

Она была превосходной хозяйкой в тот вечер. Я хочу сказать, она принимала поздравления с благосклонностью женщины, привыкшей к комплиментам. Она улыбалась и протягивала руку в перчатке для легкого поцелуя, нежного пожатия или компетентного восхищения бриллиантом, в другой руке непринужденно сохраняя в равновесии часто наполняющийся бокал. Потом, не уточняя, со свадьбой или романом ее поздравляют, платьем или фигурой, которую оно свободно драпировало, восторгаются, она приседала в легком реверансе, отпивала из бокала и отворачивалась, дабы принять свежую порцию поклонения.

— А, это ты, — сказала она, увидев, что повернулась ко мне после учтивого обмена любезностями с незнакомцем, чье лицо было смутно знакомо чуть ли не с эры немого кино. По привычке протянула мне руку.

Я взял ее руку в свою. Кажется, прежде мы ни разу не касались друг друга.

— А тот человек, с которым ты только что?.. — спросил я, желая сказать что-то, помимо очередных пустых поздравлений.

Она пожала плечами:

— Угадай.

— Мм…

— Ни за что не сможешь.

— Нет.

— Я дам тебе подсказку. Поскольку я невеста Саймона, мне полагается иметь что-то старое, что-то новое, что-то чужое и что-то голубое. Голубое — это мои контактные линзы. — Она широко раскрыла глаза, чтобы показать мне. — Новое — это мое платье. — Она сделала реверанс. — Старое — вот этот бриллиантовый браслет, который подарил мне муж. Он говорит, это настоящая фамильная драгоценность. А теперь угадай, что у меня чужое.

— Не знаю.

— Ну конечно, не знаешь, глупый. Потому я тебя и спрашиваю.

— Потанцуй со мной. — Я все еще держал ее за руку, а оркестр играл что-то медленное и достаточно сентиментальное, чтобы заглушить все, что могло произойти между двумя людьми. — В танце я скажу все, что захочешь.

— Я слишком пьяна, чтобы танцевать. — Она приблизила лицо к моему и подергала носом. — И ты тоже. — Но пошла за мной.

Саймон видел, как я положил руки на покатые выступы ее тела. Проницательная Анастасия ослабила объятие и переместила мои ладони на пологий спуск талии. Ее муж улыбнулся, когда мы начали танцевать. Кивнул мне, благодарный за временную заботу о его жене.

Анастасия не двигалась под музыку согласно какому-то ни было плану. Она уткнулась мне в грудь и замерла, словно рухнув в кровать. Обняла мою шею, запустив кончики пальцев под накрахмаленный воротничок. Это направило мои руки глубоко в складки ее платья. Они оказались там, где полагалось быть краям трусиков. Не встретив препятствия, мои руки нырнули глубже, притягивая ее ближе.

— Ты плохо стараешься, — сказала она. Я убрал руки. Одной рукой она положила их обратно. Сдвинула еще ниже. — Я не об этом. Я о том, что ты должен сказать мне…

— Можно мне подсказку?

— Я смотрю на нее сейчас.

— Ты смотришь на меня.

— Вот именно.

— Ты хочешь сказать…

— Чужое — это твое уважение, я взяла его у тебя в долг. Я сейчас пьяна и просто хочу сказать тебе спасибо. Саймон не женился бы на мне, навряд ли, если бы не твое восхищение романом.

— Нельзя взять в долг…

— Знаю, это не принято, но мне не хотелось надевать дурацкие жемчужные серьги Жанель или еще какую бессмыслицу. Важно, какой ты меня видишь, Джонатон.

— Но ты не можешь взять в долг мое уважение. Оно и так твое. Я твой на…

— Не будь так уверен.

Музыка взлетела к концу. Я сжал Стэси, но мне удалось удержать лишь белую ткань. Она повернулась. Я потянулся за ней. Мои руки встретили Мишель.

— Не возражаешь? — спросила она меня. — В память о добрых старых временах.

— Э.

Она взялась за белые руки Анастасии. Пока они танцевали, я подошел к Саймону. Люди вокруг его невесты сходились в пары и снова расходились. И толпа совсем ее поглотила.

To был последний раз, когда Анастасию видели на нашем континенте — на некоторое время она исчезла. Впрочем, у нас был ее роман: на той неделе, когда Саймон увез ее в свадебное путешествие в Рим, «Шрайбер» разослал несколько сотен тысяч экземпляров по книжным магазинам страны.

Книгу приняли все. Независимые магазины расхваливали ее на самодельных плакатах, приклеенных скотчем к полкам. Сетевые магазины украшали витрины дюжинами книг — половина перевернуты, чтобы видно было фото с задней обложки: прелестная юная писательница в мальчишеских бриджах едет по лесу на велосипеде. Когда первый тираж был распродан, роман допечатали и из задней обложки сделали первую. Это позволило издателю разместить на месте фотографии отрывки рецензий из ведущих журналов и газет. Они, естественно, заменили мою оценку романа, сочиненную в шрайберовском отделе маркетинга: я называл книгу «первым в моей жизни шедевром начинающего автора». От этих слов я не отказываюсь по сей день.

Но как могло мое имя конкурировать с тем, что писали в «Алгонкине» и «Таймс»? Ежедневная «Таймс» была в полном восторге, и это можно считать причиной, по которой роман сразу попал в список бестселлеров, хотя последствия этой рецензии не шли ни в какое сравнение с тем, что произошло, когда книга через неделю очутилась на первой полосе воскресного выпуска: вы, конечно, помните, какой разверзся ад.

У меня до сих пор осталась копия того эссе из воскресного обозрения, и сейчас, перечитывая его впервые после выхода романа, я понимаю то, чего не понял тогда: почему автор выделил «Как пали сильные» из ряда обычных новых открытий, из стандартных и не внушающих доверия историй успеха. Вспомните, что рецензия была написана ученым, возможно, первым американским исследователем с общенациональным авторитетом с тех пор, как в XIX веке вымер Лонгфелло. Да, все мы знали Сильвию Шварцбарт — если не по школьным лекциям, то по колонкам светских сплетен, где она была частой гостьей в роли соблазнительницы гетеросексуальных актрис предположительно вдвое ее моложе и с четырехкратно меньшим коэффициентом интеллекта, — и видели ее по телевизору: она растолковывала, развивала идеи, а порой плевала в глаза недоброжелательной камере всякий раз, когда голос феминистки новой школы с диапазоном прокуренного контрабаса требовался, чтобы возразить громкому мужскому баритону общественного мнения.