Он наклонился. Откинул одеяло с ее лица.

Она его укусила, чтобы оставить след.

— Не надо.

— Ты такой бука. — Но теперь она слегка улыбалась. В животе урчало. Саймон обещал принести завтрак в постель.

Она выбралась из-под одеяла. В углу на полке под постером в стиле «ар нуво» с хорошенькой разоблачающейся девицей заметила телевизор. Включила, легла обратно и стала смотреть.

Телевизор Саймона был настроен на его любимый канал — круглосуточные финансовые новости, освещавшие очередной рекордный день чемпионского года экономики, о которой ведущие рассказывали будто о спортивном герое. Сколько Анастасия помнила, экономика ежедневно одерживала победу. Стэси родилась во времена рейгановской революции, а потому язык банкротства — всеобщее безмолвие рухнувшей экономической системы — был для нее чужим, как подробности средневековых пыток. Новая экономика всегда на вершине, вопреки любому здравому смыслу. Просмотр финансовых новостей представлялся ей наблюдением за событиями с заранее известной развязкой в замедленном темпе, и, по-моему, она не постигала, с чего бы взрослому телекомментатору интересоваться этим, а не матчем, результат которого давно оглашен, или фактом вращения земли. Для Анастасии, у которой на счете было меньше сотни долларов, экономика была так же далека, как дела космические, но звезды были хотя бы ослепительнее ленты биржевых сводок. Она закрыла глаза, дабы грезить о ночном небе.

Она снова проснулась от того, что Саймон выключил телевизор. Улыбнулась ему:

— Мне еще ни разу не готовили завтрак.

— Говорят, у меня прекрасно получается «голландез».

— Кто?

— Соус по-голландски.

— Кто говорит, что он у тебя хорошо получается?

— Ну, Жанель говорила. Она выросла на яйцах «бенедикт».

— Ты часто готовишь ей яйца?

— Ей не нужно беспокоиться о холестерине.

— По-твоему, у нее хорошая фигура.

— По-моему, ты самая необычная девушка из тех, что я встречал.

Он повел плечом, чтобы она освободила центр кровати. Его руки подрагивали под тяжестью лакированного подноса. Анастасия кивнула, застенчиво пытаясь прикрыться доступным ей куском одеяла.

Саймон поставил поднос на кровать.

— Хочешь надеть что-нибудь? — спросил он. Она снова кивнула. Он извлек из стенного шкафа красный атласный халат и накинул ей на плечи.

— Спасибо, — сказала она. Поблагодарила за тарелку, которую он ей вручил. Она смотрела, как он взял свою тарелку и сел напротив. Анастасия поняла, что завтрак в постели означает всего лишь пикник на матрасе.

Но это было роскошно. Он разложил перед ней полный комплект серебряных приборов и отдельно ложечку для второго блюда. Пока они ели, он учил ее разбирать английские пробы на серебре, рассказал их историю за несколько сотен лет, отвечая на взгляд, который она бросила на то, что сначала приняла за отметины зубов. Она ничего не отвечала, и он перешел к основным видам рисунка на фарфоре. Она просто ела, изголодавшись с вечера. Он положил ей столько же, сколько себе. Она перемешала все на тарелке, подлив еще соуса из маленькой серебряной соусницы. Собрала все вилкой, чтобы получилась полная вкусовая гамма, и отправила в рот.

Саймон стер с ее щеки след «голландеза». Он расправлялся с содержимым своей тарелки по собственному плану, разбирая то, что соорудил на кухне, будто сверял ингредиенты — яйцо, ветчину и маффин — по группам продуктов. Когда он попробовал каждый и удовлетворился качеством, задача его была выполнена. Изредка он прикасался серебром к фарфору — из вежливости. Подождал, пока она доест, и, меняя тарелку на чашку компота, спросил:

— Когда я увижу твой роман?

— Мм…

— Ты скромница. Я это ценю.

— На самом деле все не так, как ты думаешь.

— Ну разумеется, нет. Я доверяю твоему художественному видению, Анастасия. Знаешь, я редко читаю книги тех, кто еще жив.

— Да.

— Я почти никогда ни о чем не спрашиваю.

— Да?

— Я могу помочь найти хорошего издателя. Я знаю нужных людей.

— Нет. Я не могу. — Правда? Может, просто перепечатать отрывочек на компьютере? Ну конечно, пустить его по рукам — дело стоящее, этакий слепой тест для рядового читателя, чтобы… чтобы… чтобы выяснить, действительно ли так изменился стиль Хемингуэя, как казалось самому писателю после той потери, была ли это действительно «лирическая легкость юности», безвозвратно утраченная впоследствии, и достаточно ли эти изменения глубоки, чтобы раннюю вещь автора не опознали те, кто читал позднейшие книги.

И еще… и еще… Часто ли работа канонического писателя читается и оценивается вне канона? Сто с лишним лет назад Энтони Троллоп [8]такое проделал: на вершине популярности опубликовал роман, ничем не отличавшийся от других, но под псевдонимом, дабы читатели восхищались книгой не только из-за репутации автора. И роман им совершенно не понравился — они читали не написанное, а писателей. Уже тогда беллетристика была жива лишь формально: в каждую новую книгу они вчитывали себя, читающих любимого автора, а не историю, которую он написал. Они вчитывали канон в его романы и тут же вписывали его романы в этот канон. То есть сами себя впутывали в пирамиду умозаключений. Чертов идиот Троллоп. Издатель не позволил ему повторить этот грубый маркетинговый просчет.

Если Троллоп мог потерпеть поражение на вершине славы, Анастасия точно падет — точнее, Хемингуэй в ее лице.

— Я не могу, — повторила она. — Мне нечего показать.

Она сразу же отправилась за рукописью. По понедельникам специальный фонд открывался в девять. Тремя минутами позже она проскользнула мимо стойки регистрации и мышкой прошмыгнула мимо стеллажей со справочной литературой, стремительно миновав протоколы фондов и исследования организаций, рекомендации комитетов и резолюции конгрессов. Бесчисленные репутации, карьеры, судьбы исследований и соперничества интерпретаций были погребены вдоль служебного прохода в специальный фонд, и если исследование имело какое-то значение помимо факта своего существования, жесткий кожаный переплет и приходящее с возрастом место на полке гарантировали, что его содержанию никогда не придется увидеть свет. Следы мертвых исследователей неизгладимы, но невидимы, неизгладимы, ибо невидимы. Невидимы, ибо неизгладимы. Там же стояли и старые энциклопедии. Анастасия проскочила мимо коллективной мудрости предшествующих поколений — текущей версии мира, что окружала читальный зал, строго изъятая из обращения, — и как раз за первым изданием «Энциклопедии Энциклопедий» нырнула в специальный фонд.

Она так и лежала на столе, рукопись. Там, где Анастасия ее оставила.

Дежурная библиотекарша подняла взгляд.

— Ты что тут делаешь в такую рань, Стэси? — Женщина улыбнулась усерднейшей своей сотруднице. — Ты сегодня с трех.

— Работу забыла, — ответила Анастасия, забирая пять общих тетрадей, ничем не отличавшихся от тех, в которые она записывала лекции Тони Сьенны по английскому. И прибавила: — Все, убежала.

Она спрятала тетради в чемодан в изножье кровати, набитый добром, которое она собирала — поскольку не вела дневника, — запасаясь прошлым. Ей казалось, так надежнее. У чемодана был замок.

И куда бы она ни шла, ключ висел у нее на шее.

После нашей встречи с Анастасией в галерее Саймона Мишель стала чаще о ней разговаривать — думаю, не столько потому, что решила, будто я хорошо узнал Анастасию за тот единственный вечер, сколько потому, что поведение Анастасии с Саймоном вынудило Мишель задуматься, насколько хорошо знала Анастасию она сама. Мишель была из тех, кто рассуждает вслух. Не знаю, почему она решила, что ее призвание в писательстве — она никогда ничего не записывала, предварительно как следует не обсудив с кем-нибудь, кто обладал, по ее мнению, достойным интеллектом: со знакомым, который придал бы дополнительные оттенки ее врожденному оптимизму и помешал ее инстинктивному прагматизму, чтобы в итоге все выглядело весомым. Обычно этим знакомым являлась Анастасия. А когда речь заходила об арт-критике, таким знакомым становился я. Эти разговоры и связали нас. Часами слова наши переплетались, пока общая постель не приводила нас неизбежно к открытию других способов совмещения друг с другом.