Думаю, потому я до сих пор и оставался с Мишель. Тогда мне было не о чем писать — проза моя зашла в тупик «Пожизненного предложения», — но мне нравились мои интонации в разговорах с Мишель, а когда мои мысли возвращались ко мне ее словами или печатались под ее именем, я мог обвинять в своих упущениях ее недостатки. Она привлекала меня тем, чего ей не хватало, и тем, что она умела обуздать, даже обсуждая, подозрения, что мне самому не хватало ровно того же.

Но как могла она сравниться с Анастасией? За несколько минут в «Пигмалионе» Стэси умудрилась меня убедить, что мы с ней — последние рудименты иного в однообразном мире.

Рассуждая об Анастасии, Мишель позволяла мне владеть долей этого очарования. Поэтому я поощрял все разговоры о Стэси, сводя к ней даже самые отвлеченные темы. Мишель наверняка замечала, но к тому времени мы оба привыкли по разным причинам желать одного и того же. Честно говоря, сильнее всего мы наслаждались друг другом, когда между нами была Анастасия. Мы целовались в ресторанах и на эскалаторах. Занимались сексом в дневные часы. Обсуждали проблемы Анастасии у нее за спиной и от ее лица разыгрывали воображаемые страсти.

Вечером в понедельник, когда «Как пали сильные» незаметно исчезли из библиотеки Лиланда, Мишель сказала мне, что Анастасия влюблена в Саймона Стикли. Мы уже анализировали произошедшее после их встречи с точки зрения Анастасии (она во всем призналась Мишель по телефону) и с точки зрения Саймона (когда я заходил к нему в галерею, он упомянул свои весьма необычные свидания). Мы думали, что знаем все.

— Стэси часто влюбляется? — спросил я.

— Во всяком случае, о Тони Сьенне она так не говорила.

— Как она его объясняла?

— Сказала, что это был карьерный ход. Он нашел ей работу в библиотеке, чтоб она скопила денег на аспирантуру.

— Ее мать, кажется, унаследовала спорттоварное состояние?

— Она просила Стэси быть управляющей филиала в Нью-Джерси.

— И Стэси отказалась.

— Так что мать не станет платить за ее учебу, а с такой семейной историей она не может запросить финансовую поддержку. — Мишель посмотрела в пол. — Думаешь, Саймон — тоже карьерный ход?

— Нет, — ответил я; помнится, я был вполне уверен. — У Саймона нет академических связей. Он даже академических бесед не ведет. — Мы переглянулись: наши с Мишель разговоры нередко звучали вполне учено, и — я содрогаюсь при воспоминании, — мы воображали, что это производит впечатление на тех, кто случайно подслушивал нас. — Саймон — подумать только! — так и зовет ее писательницей.

— Тебя, Джонатон, он сделал художником.

— Саймон сказал, высшая ставка на «Пожизненное предложение» — почти восемьдесят тысяч.

— Об этом уже в Нью-Йорке говорят.

— Анастасия из Нью-Йорка, — сказал я, хотя знал, что это не так.

— Из Коннектикута, — отозвалась Мишель; тоже хотела вернуться к теме. — Ты же не думаешь, что Саймон когда-нибудь на ней женится.

— Это невыгодно с профессиональной точки зрения, — согласился я. — Ты же знаешь, что им движет. — Потом спросил: — А вот что движет ею?

— В том-то и дело: она уже несколько недель не вспоминала об аспирантуре.

— И?..

— Раньше она только об этом и талдычила. Аспирантура, библиотека и Тони.

— А теперь?

— Я же говорю — только про Саймона.

— Но что она в нем нашла?

— Он красавец. У него водятся деньги.

— Стэси не нужны деньги. Она одевается в поношенные тряпки и читает книги.

— Может, стабильность?

— Говори за себя. Стэси могла бы стать наследницей сети спортивных магазинов, если б захотела.

— Если б отложила свои учебники на пару лет. Я ее не понимаю, она не…

— Чего у Саймона не отнять, — сказал я, уже видя свет в конце тоннеля, как прежде, когда писал романы, — так это успеха.

— Я о том и говорю, милый.

— Нет, не о том. Я имею в виду не повседневный успех и не тот, к примеру, что у кинозвезд. Еще в детском саду Саймон уже обладал этим успехом — харизмой — без особых на то причин. — Я улыбнулся. — Этим он и подкупает.

— Думаешь, Стэси…

— Понятия не имею. Но я и не об этом, Мишель. Я о том, чтó она в нем нашла.

— Ты считаешь, она не добьется успеха самостоятельно? Это сексизм, не находишь?

— Это же она хочет быть с ним. Я тут ни при чем.

— Я при чем. Зря я ее потащила на твою презентацию. Стэси бывает чертовски настойчива.

— Она так хотела встретиться со мной?

— Нет. С Саймоном. Сказала, это для исследования. Она хотела встретиться с Саймоном Шмальцем.Ты же слышал, как она донимала беднягу насчет его французских корней. Стэси что угодно скажет, лишь бы привлечь внимание.

— Но почему Франция? — удивился я. — И как она узнала?

Мишель пожала плечами:

— Она знает массу бесполезных вещей.

— Не таких уж бесполезных. Получила же мужика.

— Она считает, что хочет выйти за него.Джонатон. Просила меня помочь.

— Стать карманным советчиком?

— Приспособить ее к его вкусам. Чтобы он принял ее всерьез.

Договорившись заранее, Анастасия приехала к Мишель в среду в десять утра. Мишель жила в Пасифик-Хайтс на девятом этаже здания, возведенного сразу после землетрясения 1906 года. Всем своим гостям Мишель сообщала, что это лучшие сооружения, потому что катастрофа вселила в людей страх божий, и они, пускай недолго, из кожи вон лезли, чтобы дома их стали прочны. При этом она жаловалась, что полы из твердой древесины слишком холодны без коврового покрытия, а старинные лифты с открытыми кабинами скелетообразной конструкции живостью своей соответствуют уровню прогресса начала века и так и норовят оттяпать чьи-нибудь случайно высунутые пальцы. В этом вся Мишель — не замечать красоты. Вестибюль был храмом декоративного язычества, населен божествами и монстрами, что при каждом визите вселяли трепет в старокатолическую веру Анастасии. А на сводах коридоров на этажах были изображены знаки зодиака — небеса у каждого порога.

— Как думаешь, это богохульство — тайно вожделеть Юпитера? — спросила Анастасия у Мишель, когда они встретились на пороге квартиры. Мишель жевала пшеничный тост с виноградным желе. Как обычно, она не поняла, о чем Стэси говорит.

— Нет, — сказала Мишель. — Хочешь тост?

— Я вообще-то не надеюсь на бессмертие. Я его и не хочу. У тебя есть арахисовое масло?

— Та же банка, что в прошлый раз. — Мишель держала ее для Анастасии, чьи привычки знала лучше, чем сама Стэси. — Два кусочка?

— Пожалуй, ты права насчет Юпитера. Может, мне лучше желе? То есть арахисовое масло — это правильный продукт питания?

— Я его вообще не люблю. По-моему, это дело вкуса.

— Но это плохой вкус? А любить желе — хороший? Ты всегда ешь желе — и посмотри на себя!

На Мишель были обтягивающие джинсы и рубашка на пуговицах, завязанная узлом на бледном животе.

— Я это надела только потому, что обещала ради тебя взять выходной. — Она спрятала кулон с маленьким бриллиантом — по ее словам, полученный от меня, — в вырез рубашки.

— Вот и я о чем. Ты даже сейчас так одета. Определенно, я буду желе. — Стэси опустилась на белый диван и уложила на колени вышитые подушки, словно зверьков. Подушки, как почти все вещи в квартире Мишель, украшал растительный орнамент. У Мишель имелись и живые растения — ради кислорода, но настоящим поводом для гордости были эти лиственные имитации, выкованные из металла, вылепленные в керамике или нарисованные по глазури, что пускали побеги со всех вообразимых плоскостей и заполонили все полки. На стене висели семейные фотографии, обрамленные позолоченными лилиями, и репродукции ботанических гравюр почтенного Пьера-Жозефа Редутэ, [9]а в ванной узор в виде плюща вился прямо по стенам. Даже выдвижные ящики Мишель снабдила большими латунными ручками в форме желудей. Все это радовало ее, особенно все вместе, ибо доказано, что тема имела успех в Эдеме. У Анастасии же были свои излюбленные предметы, среди которых первое место занимали те самые подушки. Вышивка, местами потертая до изветшалости, была выполнена детской рукой кого-то из предков Мишель. Она хранила их лишь в память о семье и доставала только потому, что Анастасия, не имея их под рукой, начинала расхаживать по комнате.