— На еврейскую Пасху.Не в Песах.Только религиозные фанатики называют этот праздник Песах, будто их мертвый язык заговорит через два тысячелетия прогресса.

— Иврит не мертв, Саймон.

— Прямо вылитая израильтянка.

— Может, нам стоит поехать в Израиль. На медовый месяц.

— Мы едем в Италию. Как планировали и как забронировало для нас турагентство. Увидишь Ватикан.

— Они пустят меня, если я стану еврейкой?

— Ты не можешь стать еврейкой, Анастасия, не можешь.

— Могу совершенно точно.

— Я не хочу жену-еврейку.

— Ты не женишься на мне, если я сменю веру?

— Я не женюсь на фанатичке, какой бы веры она ни была, а сионисты — самые жуткие фанатики.

— Но если бы я сделала это, чтобы стать тебе ближе…

— Тогда лучше стань убежденной атеисткой.

— Я не могу. Это абсолютно ясно.

— Атеизм делает все совершенно ясным. Это в нем лучшее. Он как глоток граппы.

— Я предпочитаю херес.

— Евреи не пьют херес.

— Почему?

— Они вообще не пьют. Им нельзя. Иначе позабудут, что рога надо держать покрытыми.

— Ты антисемит.

— Это вряд ли. Я…

— Атеист. Нельзя быть и тем и другим, Саймон.

— Этническия еврей.

— И я тоже хочу быть еврейкой. Чтобы быть ближе. Я много читала.

— Ты не понимаешь.

— Не понимаю, что шикса— самая желанная этническая принадлежность для еврея? Что каждый еврейский мальчик хочет постичь тайны приходской школы, а те, кому это не удается в детстве, всю жизнь пытаются наверстать упущенное, отказываясь взрослеть? Что еврейка — проклятие для еврея, потому что его мать-еврейка держала под каблуком еврея-отца, как до нее — его бабка-еврейка? Что, если еврейка — это судьба, я — всего лишь муза? Ты предпочитаешь звать меня Анастасией.К имени даже день ангела прилагается. Я все это понимаю, Саймон Шмальц. Но тебя я понять не способна.

— Значит, приняв эту религию, — сможешь?

— Возможно. У меня есть вера.

— При этом ты не веришь ни во что. Ты ведешь себя так, будто смена религии — косметическая процедура.

— Думаешь, решиться выйти за кого-нибудь замуж так же просто?

— По сравнению с Жанель ты делаешь свадьбу сложнее слияния корпораций.

— Только чтобы ты был счастлив. Ты и четыре сотни твоих лучших клиентов.

— И твои родители.

— Хочешь, сбежим?

— Мы не можем.

— До Невады пять часов. Там людей женят даже без предварительной записи.

— Ты бы так не сделала.

— Сделала.

— А твои родители?

— Родители моего отца так и поступили.

— Какой кошмар.

— Кошмар, потому они были белой швалью? Я такая же, Саймон.

— Нет, Анастасия. Ты — нет. Ты моя будущая жена.

Так что она взяла и перешла в другую веру. А чем еще ей было заняться? Она нашла раввина, чтобы он сделал ее еврейкой. Столько безделья. Всего за пару месяцев она практически овладела священным писанием. У нее была преданность ученого. Плюс это детское усердие. Но оставалась одна загвоздка.

— Ты хочешь стать еврейкой, не сказав будущему мужу? — спросил ее раввин.

— Он не одобрит.

— Тогда зачем тебе?

— Хочу его понять.

— Любишь его?

Она кивнула.

— Тогда ты его понимаешь.

— Недостаточно.

— Хочешь быть им.

Она снова кивнула.

— Ты понимаешь себя?

— Это другое. Я не люблю себя.

Такое раввин вполне допускал. Возможно, принял это за покорность. За глубинную благопристойность. Небольшая частная церемония — и она поменяла веру.

Конечно, Саймон ни о чем не догадывался. Правоверная Анастасия вернулась домой, и он поцеловал ее как шиксу. Она играла свою роль. Не канючила. Но разве Анастасия не видела, что все ее усилия притянуть его к себе и стать к нему ближе, решительно все, от принятия имени Анастасиядо авторства «Как пали сильные», от высветленных прядей в волосах до обращения души в иную веру, лишь увеличивали расстояние между ними? Разве не понимала она, что жила математическим пределом: чем ближе она к Саймону, тем больше вероятность, что они никогда не встретятся.

Но не только близость. У нее был роман. Ее роман. Ее роман до сих пор не опубликован. Процесс оставался под контролем. Под контролем Саймона.

Я не осознавал, как далеко все зашло, пока он не взял меня консультантом на фотосъемку автора. Натурная съемка. Ящичный фотоаппарат, штатив. У фотографа был ассистент. Парикмахер и визажист ехали в отдельном автофургоне. Я уютно устроился на заднем сиденье «остина-хили» Саймона и слушал доносившиеся до меня обрывки его лекции по истории фотопортрета, предназначенной для развития Анастасии, пока наш кортеж добирался до Лесов Мьюра. [19]

С какой целью меня взяли на эту экскурсию, я не постигал. Мое фото для обложки было не совсем традиционным, но виной тому стало случайное совпадение. В то утро, когда мне подгоняли новый твидовый костюм, журнал об интерьерах прислал фотографа для съемки раздевалок. Фотографу понадобилось хоть какое-то тело для оживления композиции. Она спросила, свободно ли мое на ближайшие несколько часов. И поскольку мне больше нечем было заняться, она сделала довольно неформальный портрет, который я с тех пор и использовал, к восторгу критиков, — им нравится выглядеть серьезнее очерняемых авторов. Восхищение Саймона было красноречивее прочих. Саймон превозносил психологическую остроту портрета. Он доверял своему наметанному глазу. Разве я мог открыть ему правду: на этом эффектном снимке я был лишь реквизитом?

Едва мы припарковались, я понял, что никакого профессионального мнения от меня не ждут. Оно и к лучшему, ибо у меня его не было. Вокруг кабриолета Саймона экспертов собралось в избытке, и, подозреваю, все безмолвно благодарили меня за мое присутствие — по сравнению со мной у них был талант и цель в жизни. В этом отношении я был полезен практически всем, кого знал.

Саймон привел нас к первой же приемлемо буколической прогалине. Ему пришлось разогнать большую немецкую семью, расположившуюся на пикник. После этого остались только деревья, склонившиеся к ручью, что переливался рассеянным светом. Мне не нужно описывать: вы и так уже много раз это видели на единственной опубликованной фотографии Анастасии, на портрете, который даже я, решительно против воли, со временем признал отражением ее подлинной сущности.

— Мне просто встать здесь? — спросила Анастасия. Такая обыденная в джинсах и футболке. Она прислонила голову к секвойе. — Или можно сесть на землю?

— Только не в костюме, так не пойдет, — отозвался стилист из-за ширмы, натянутой между ветвями.

— Режиссирую я, — сказал Саймон всем, включая Анастасию. — Я спрошу вашего совета, если понадобится.

— В костюме? — переспросила Анастасия своего жениха.

— Сейчас лучше переоденься. При таком освещении время — деньги.

Анастасия оглянулась на людей, готовящих съемку. Их не представили друг другу даже формально.

— Ты хочешь, чтобы я разделась…

— За ширмой, — ответил ей стилист. — Прошу вас.

— Вы хотите, чтобы я надела…

— Франция, начало двадцатого века, — сказал стилист. — Совсем как в вашей книге. Постарайтесь не зацепить ткань, когда будете надевать.

— Я не понимаю.

— Это профессиональная фотосъемка, Анастасия, — объяснил Саймон. — Пожалуйста, веди себя как профессионал.

Она кивнула будущему мужу Она сняла одежду.

Вы помните, что на ней было на фотографии, сделанной в тот день. Вам знаком ее мальчишеский вид. Но попробуйте представить его до того, как явились подражатели. Она положила начало этой тенденции — не по своей вине. Она делала так, как ей велели. Надела то, что ей дали, — короткие брюки, шерстяной жакет в тон и кепку, которая была слишком велика и съезжала на один глаз. Она, девушка, была одета под мальчишку-школьника и выглядела как мелкий мошенник.