— Творческий кризис — вполне естественная вещь после такого успеха.

— Чтобы написать роман, нужны не только канцелярские штучки.

— Это точно.

— Нужно, чтобы было что сказать.

— Несомненно.

— А если мне нечего?

— Не верю.

— Единственное, что мне хочется сказать, никто не хочет слышать.

— Ты все равно должна это написать, Анастасия. Ты должна написать правду.

— Давай я сделаю нам еще чаю, — сказала Анастасия, отпуская ее руку.

— Мне надо на работу.

Анастасия остановилась у стола, прикурила сигарету.

— Я совсем тебя не вижу.

— Я не знала, что ты хотела меня видеть.

— Ты нужна мне.

— Ты известный писатель. — Мишель мельком глянула на мешки с нераспечатанными письмами. — С поклонниками по всему миру.

— Я совсем одна.

— У тебя счастливый брак. У тебя могут быть дети.

— Нет.

— Что я могу тебе предложить, Анастасия? Я редактор раздела искусства и развлечений в местной газете, потому что мне не хватило твоей смелости, или твоего таланта, или чего там еще нужно для создания романа, чтобы стать той, кем я хотела стать. И я практически помолвлена с Джонатоном, который никогда на мне не женится, который до сих пор со мной только потому, что это еще одна сторона его представления о неудачнике.

— Джонатон — самый благородный человек из всех, кого я знаю.

— Тогда ты, видимо, его совсем не знаешь.

— Ему хватает честности отказываться от…

— От занятий любовью со мной?

— Почему ты его не бросишь?

— Посмотри на меня, Стэси. Послушай, что я тебе говорю. Джонатон — все, что у меня есть.

— Как бы там ни было, мне бы хотелось чаще с ним видеться. С вами обоими, я имею в виду. Можно было бы вчетвером устроить парное свидание.

— Мне непросто отрываться отдел в газете. Мне сейчас нужно быть там. Я, наверное, не освобожусь раньше полуночи.

— Ты не хочешь побыть со мной. — Она прошла за Мишель к двери кабинета. — Тебе не терпится уйти.

— Мне бы хотелось не работать, Анастасия. Мне бы хотелось жить твоей жизнью. Все время только и делать, что перебирать ручки да скрепки. — Этого хватило. Она видела, как лицо Анастасии помрачнело. Смотрела, как оно заливалось слезами. — Прости, прости меня, — сказала она; шерстяной костюм впитывал мокрые обиды. Она надела на Стэси очки, аккуратно распутала ее волосы. — Иногда совсем не знаешь, что тебе сказать. Очень трудно не завидовать твоей жизни, Анастасия.

Мишель вышла сама и захлопнула за собой дверь, не заперев засов и не повесив цепочку. Анастасия села за стол. Она курила и пила чуть теплый лапсанг сушонг Мишель. За окном, на той стороне залива она могла ясно различить дикую зелень мыса Марин, но взор ее редко блуждал так далеко. Она предпочитала бросать взгляд поближе, вниз на квартал или даже просто на другую сторону улицы, наблюдая домашнюю жизнь соседей. В ней обнаружилось то, что я могу назвать лишь нездоровым влечением к жизни реальных людей, и она не находила в себе сил справиться с всепоглощающим желанием наблюдать за теми, кто вокруг. Она смотрела их, как телевизор, сканируя окна домов в окрестностях, будто ряды мониторов, обеспечивающих ей материал, из которого она могла бы составить программу жизни.

Так пришли в голову несколько идей — одной из которых было пригласить Мишель на чай, — но ужасающее большинство увиденного, что не требовало участия детей, потребовало бы как минимум участия Саймона, а это представляло собой проблему из области логистики, поскольку он редко бывал дома и она неизменно спала в те несколько ночных часов, которые они проводили под одной крышей. Что оставалось? Те обитатели соседних квартир, что жили одни, бывали дома чуть ли не реже Саймона. При этом они смотрели телевизор (этого она делать не могла с тех самых пор, как, включив ящик, узрела там собственное лицо), ели полуфабрикаты (это она делала ради внешнего антуража и без всякого удовольствия), мастурбировали (это она делала ради ностальгии и без всякого успокоения) и спали (это она прекрасно делала и без внешнего стимула). Но, как ни странно, одного не случалось ни с одиночками, ни с парами, ни в семьях с детьми — никто никогда не читал книг.

Анастасия тоже забросила чтение на такой срок, который, несомненно, ужаснул бы ту, кем она была раньше. Читала она только «Как пали сильные» — дабы изучить книгу еще подробнее, ради себя самой провести исследование, которое хотела сделать своей работой до того, как присвоила объект этого исследования. Это означало следовать всем ссылкам в книге и прорабатывать темы, а также — что было намного важнее для нее — понять обстоятельства, в силу которых рукопись из рук Эрнеста Хемингуэя попала в руки к ней, словно это знание могло дать ей власть исправить ошибку. В итоге она узнала о наследстве Саймона даже больше, чем знал он сам, но чтобы хоть с чего-то начать в те первые недели, она углубилась в историю разъездов писателя, желая понять, что свело воедино силы, которые в конечном счете определили направление жизни Хемингуэя — и ее собственной.

Но даже это случилось позже. Анастасия достала из-под пепельницы свой экземпляр «Как пали сильные», ободранный, в пятнах, покоробившийся от пролитого виски. Открыла. Карандашные пометки, сделанные ее рукой, змеились на полях, вычитывались между строк. Она пролистала страницы до первой, откликнувшейся на ее прикосновение. Не глядя, она процитировала ее, словно отче наш.

Кто бы рискнул навестить Анастасию? Когда она бывала где-нибудь с Саймоном, все толпились вокруг, стараясь подобраться ближе. Ее слова обсуждались повсюду, а один ее небрежный жест мог иметь катастрофические последствия для положения в обществе человека, с которым она была едва знакома. Но она со всеми была едва знакома — такова печальная правда, и даже те, кого она знала, понятия не имели, как ее воспринимать. Люди не заглядывали к Анастасии в гости, ибо такая мысль просто не приходила им в голову. Она была как персонажи из телевизора: вы можете холить и лелеять их больше собственных домочадцев, но, выключив питание ящика, не переживаете, что кого-то заткнули. Позже у людей появятся причины избегать Стэси из опасения, что она разрушит их представление о ней, но, думаю, в тот период ее читатели, помимо смутного осознания, что она ежедневно часами трудится над новым шедевром, даже вообразить не могли, что над ней властны законы времени и пространства. Вообще-то сомневаюсь, что даже Саймон допускал тогда ее земное бытие.

Я достаточно уверенно описываю эту часть истории Анастасии, потому что в то время оказался, как это часто со мной случается, практически всеобщим доверенным лицом. Я об этом не просил; сомневаюсь, что попал бы — совершенно незаслуженно — в такое привилегированное положение, выкажи я хоть малейший интерес. Я не такой уж привлекательный слушатель, мне не хватает сочувствующего вида Мишель. Но, быть может, именно из-за этого я кажусь нейтральным. Невидимым. Я был в известном смысле противоположностью Анастасии, воплощением анонимности.

Так случилось, что Саймон пригласил меня на ланч в тот день, когда Мишель навещала Анастасию. Думаю, он не знал об их планах. Он просто позвонил мне в начале первого — видимо, клиент в последнюю минуту отменил встречу и Саймону не хотелось упускать заказанные места — и спросил, есть ли у меня какие-то планы на ланч. Когда я сказал, что свободен, это скорее застало его врасплох, чем порадовало, хотя вряд ли он думал, что я занят. Очевидно, он позвонил мне, не задумываясь о последствиях. Чувствуя, что эти последствия могут заставить его задуматься.

— Я хочу обсудить с тобой детали «Посмертного предложения», — сказал он в качестве предисловия, пожимая мне руку. Брак не изменил Саймона. Он не набрал положенных десяти фунтов и не носил кольца. Безукоризненный в черном на черном, Саймон каким-то образом существовал вне времени, лишь старя всех вокруг.

Несмотря на мой старый твидовый костюм с заплатами на локтях и потертыми манжетами, метрдотель усадил нас у окна кафе. Мы не сочетались друг с другом, но Саймон за столько лет к этому привык. Саймон был самым модным из всех, кого знал. Он не скрывал ни этого, ни того, что пребывание рядом с другими людьми было с его стороны эстетическим компромиссом. Возможно, ему нравился мой стиль, ибо рядом со мной в его внушительности мог бы убедиться даже бегущий сломя голову идиот.