— Обещай, что не кончишь, — сказала она.

— Что?

— Только с презервативом.

— Но я уже.

— Без меня?

— С тобой. В гроте Велланова.

— Я знаю.

— Тогда почему не сейчас?

— Думаешь, я пью таблетки?

— Я думал, все женщины пьют?

— Если есть причина.

— А как же — до?

— До Саймона?

— Сегодня, раньше. Когда мы были вместе, ты ни слова не сказала.

— Мы были в лесу.

— Какая разница?

— А что было делать?

— Что ты имеешь в виду?

— Не могла же я послать тебя в круглосуточный магазин за пачкой «Троянцев».

— А здесь? — Я посмотрел на нее, распростертую передо мной. — Ты этого хочешь?

— А как ты думаешь?

— А что мне думать?

— Я хочу, Джонатон, закончить то, что мы начали.

Это была деликатная задача — покинуть теплое ложе ее тела, грубо пробудиться, когда мою оголенную плоть встретили суровые объятия одежды. Она в платье проводила меня до двери.

— Лучше со смазкой? — спросил я.

— И пачку сигарет. Тебя это не обеспокоит?

— Не беспокойся обо мне.

Ей казалось, у нее есть время. Решила, что приготовит выпить. Налила виски, как раз на двоих. Этого ей хватит, по меньшей мере пока…

Скрипнула, открываясь, входная дверь.

— Уже дома? — спросила она. — Знаешь, мне и вправду нужна сигарета.

— Знаю. У тебя зависимость.

— Саймон?

— Клиент отменил встречу. У меня было свободное время, и… Это спиртное?

— Скотч, — сказала она. — Попробуешь?

Она его поцеловала, все губы в виски.

— Где Джонатон?

— С чего бы ему быть здесь?

— Он привез тебя домой. Он знает, что ты пьешь?

— Он ничего не знает.

— Но я ему доверяю…

Она заткнула мужа, втянув его язык в себя. Она целовалась, увлекая его вниз. Он крепче стиснул ее. Прижал к кровати.

— Может, позже? — попросила она.

Он покачал головой, уже полностью на взводе. Потом навалился на нее. Проник в готовую влажность ее возбуждения, едва откинув подол, забившийся между ног. Она сама задрала платье до груди. И, откинувшись на супружеский матрас, вцепилась в мужа, совокупляя себя со всем его неполноценным телом.

Стэси не останавливалась, разгоряченная погоней — за ничем. Она просто трахалась дальше, пришпоривала на скользком склоне. Она перекатывалась и извивалась, щипала себе соски так, будто их сосал человек, что находился внутри нее. Он, не отрываясь, смотрел прямо перед собой. Два обособленных яруса: между ними могли быть целые этажи и никакого лифта.

Выполнив поручение Анастасии, я поднимался по лестнице. С тридцатью шестью презервативами в коробке я был готов практически к любой неожиданности. Открыл дверь. Направился прямиком в спальню. Стэси отвела взгляд от мужа и закричала.

Что за этим последовало, могу лишь догадываться: я так их и оставил, не вмешиваясь не в свое дело. Отправился к Мишель. Естественно, ее не было дома. Совсем один. Что делать? Я взял ручку. Как там начинались мои романы когда-то давным-давно?

Мишель хранила знакомых в обувных коробках, составляла из них укрепления на полках в шкафу. Она никогда не оглядывалась. В ее схеме прошлому отводилось место; если держать его под контролем, оно не поймает Мишель в ловушку на плавном пути в будущее.

Я нашел коробки с именем Стэси. Вытряхнул содержимое на кухонный стол. Фотографии, билеты и запоздалые открытки с днем рождения. Приглашение на ее свадьбу, на котором она попыталась нарисовать их обеих: лучшие подруги держатся за руки. И больше ничего, кроме газетных вырезок в хронологическом порядке. Я читал до вечера.

Анастасия даже не пыталась скрыть свое преступление. Зачем? На самом деле никто не слышал, что она говорила. Подозреваю, она рано это поняла: если признание не влекло за собой последствий, можно искать оправдания без приговора. Возможно, я слишком великодушен к ней, но недостаточно доброжелателен. Ну да, это лишь домысел. Но если вы не верите мне, найдите эти ранние статьи на микрофише. Перечитайте старые газеты, зная, что случилось потом. Я всегда воображал, что предзнаменования — просто литературный прием.

Сейчас я понимаю, что это орудие, заимствованное у жизни для устрашения будущего, каузальный блеф. Анастасия, моя любовница, была мастером. Такая жизнь — литературное произведение; пускай оно написано другими, но автором, несомненно, оставалась она.

И все же мне остается гадать, что бы случилось, если б я тогда оставил все как есть. Если б она застыла навеки в своем фальшивом положении, без единого слова, приняв величие, что приписывали ей все и каждый? Скорее всего, мы бы смирились, чтили бы ее за подаренное нам произведение неоспоримой значимости, а поколения читателей «Как пали сильные» в замешательстве недоумевали бы, что за обстоятельства не позволили ей писать дальше. Таково и было бы ее наследство: примитивно выдав себя за другого, облечь читателей мимолетным облыжным состраданием. Разве жизнь ее не стоила дороже? Может, обнажала больше, нежели потерю всего? Подозреваю, она сама спланировала свое поражение; видимо, я планировал обратить его в победу.

Вернувшись, Мишель застала меня за работой.

— Милый? — спросила она. — Ты пишешь?

Наличие бумаги под моей ручкой было очевидно, поэтому я кивнул:

— Так, ничего особенного.

— Включи побольше света. Ослепнешь. — Она начала включать сама: сначала гирлянду белых рождественских лампочек, круглый год висящую на вытяжке над плитой для пущей праздничности, потом верхние лампы дневного света. — Ну вот, — сказала она, — так же лучше?

Я посмотрел на нее, выбеленную фальшивым светом. Оголенное лицо прошито морщинками, в волосах седые пряди. Глядя на нее, я видел, как старею.

— Над чем ты работаешь, милый? — спросила она, наклоняясь ближе, чтобы поцеловать меня в щеку. — Опять над тем романом? Ничего не говори, если хочешь сделать мне сюрприз. — Она повесила пальто на стул. — Но почему тут статьи про Стэси? С ней все в порядке? Ты же привез ее сегодня домой, да?

— Домой, к Саймону.

— Ты такой милый. Но зачем тебе мои вырезки?

— Хочу помочь ей разобраться, что привело к срыву.

— Думаешь, это хорошая идея? В смысле, врачи одобряют? С теми, у кого не в порядке с головой, надо быть осторожнее, Джонатон. Они на самом деле никогда не поправляются. Вообще говоря, я припоминаю странности в ее поведении еще до этого маленького кризиса. Это ее навязчивое желание стать ученым. Наверное, у психически больных всегда сумасшедшие идеи, оттого-то они и безумны. Ты уже поел, дорогой?

— Давай просто ляжем спать.

— Не знаю, смогу ли я уснуть.

— Прошу тебя.

— Я хочу еще узнать о Стэси. — Мишель запустила пальцы в мои волосы. — Я очень волнуюсь, они с Саймоном так друг от друга отдалились.

— По-моему, зря ты беспокоишься.

— Но ты не сможешь всегда быть рядом с ней. — Она чмокнула меня в лоб. — А вдруг мы захотим уехать, когда поженимся?

— Зачем?

— А вдруг мне предложат работу в «Таймс»?

— Или, может быть, Глория Грин уступит тебе место в «Алгонкине»? Да, случиться может что угодно.

— Между прочим, у некоторых из нас еще осталась капелька амбиций…

— …или они принимают способность грезить за самоуважение.

— Кто бы критиковал.

— Мне нечего терять.

— Ты можешь потерять меня.

— Ради кого?

— А кто говорит, что кто-то должен быть? Я самодостаточна.

— Тогда почему ты сейчас здесь?

— Это моя квартира.

— Хочешь, чтобы я ушел?

— Не уходи.

— Почему?

— Мы любим друг друга, Джонатон. Не забыл?

— Жалеешь, что я не Саймон?

— Жалеешь, что я не Стэси? — Она посмотрела на газетные вырезки у меня в руках. — Забудь. Идем спать.

— Это ты жалеешь, что ты не Стэси.

— Быть может, иногда. По крайней мере, я не свихнулась. И у меня есть свои достоинства.