Она закурила. Улыбнулась мне и сказала:

— Я так рада тебя видеть.

— Но я не просто так пришел, — возразил я.

— Тебя, конечно, прислала Мишель. Все нормально. Она хороший друг. Она мне рассказывала…

— Мишельздесь?

— Была до тебя.

— Когда? Она ушла?

— Так тебя прислала не она? Ты сам ко мне сюда пришел? Я так и знала! Я приготовлю тебе чай. — Она усадила меня на диван, где Мишель успела расчистить место. И вышла.

Я уже пытался описать, как она выглядела в тот день, включая ее одежду, но должен упомянуть здесь, что ни слова из написанного мною не проистекало из моих воспоминаний; очевидно, то, какой она тогда была, как была одета и как вела себя, казалось мне настолько естественным, что отнимало не больше внимания, чем вид моей собственной руки, движущейся по странице, когда я писал романы. Она так походила на образ, который я всегда воображал, что детали внешности не производили на меня никакого впечатления. Я не хочу сказать, что желал ее меньше, чем тогда, танцуя на ее свадьбе. Я желал ее намного больше.

Я подошел к столу. Сел, где сидела она. Открыл книгу, начал читать ее прозу. Я углубился в повествование, и все бы текло своим чередом, не остановись мой взгляд на странной пометке на полях: прообраз — Хедли X.?

Конечно, я узнал почерк Анастасии — она подписывала мне «Как пали сильные», роман доставили через «Пигмалион», пока она была за границей. Но когда я несколько раз перечитывал книгу в поисках ее автора, меня не слишком волновали литературные предшественники. Что бы это ни значило, заметка в ее личной книге оказалась познавательной: героиня «Как пали сильные» по имени Кэсси, в которой я улавливал так много от Анастасии, обладала отнюдь не мимолетным сходством с Хедли Хемингуэй, первой женой Эрнеста. Я знал, что Анастасия специализировалась на Хемингуэе, и в том, что она выбрала такую личность, как Хедли, и использовала ее в своем романе, был определенный смысл. Нелогичным казался вопросительный знак, поставленный Анастасией в конце примечания. Разве она не знала, что прообразом Кэсси была Хедли? Или она до того углубилась в свою новую работу, что читала прошлую книгу как чужую? Не могла читать ее как свою? Я пролистал дальше. Все ее пометки на полях были написаны будто кем-то посторонним, а не исходили изнутри (в отличие, скажем, от тех замечаний, что делал я сам, перечитывая собственные романы). Изучая работу, которую она проделала со своей книгой, я понял, что из нее вышел бы прекрасный ученый, выбери она такую карьеру.

Анастасия вернулась. Она несла две чашки, обе щербатые. Я встал. Она передала мне чай.

— Значит, ты все же раскрыл мою тайну, — сказала она.

— Знаешь эту историю с Толстым, уже под конец его жизни? — спросил я. Она покачала головой. — Он тогда перестал писать романы. Отказался от своего прошлого, ударился в полемику. Однажды он взял книгу и начал читать с первого попавшегося места где-то в середине. История увлекла его. Совсем захватила. Он посмотрел на обложку, чтобы узнать название. Это была «Анна Каренина».

— Выходит, ее на самом деле написал не Толстой? — спросила она серьезно — я и не думал, что ее маленькое тело способно вместить столько серьезности. — По-твоему, «Анна Каренина» была плагиатом?

— Сомневаюсь. У плагиаторов хватает ума не связываться с серьезными произведениями. Я просто хочу сказать, что Толстой изменился настолько, что уже не узнавал… Я вспомнил об этом только потому, что твои заметки на полях заставляют задуматься… Впрочем, не важно. Я в этом ничего не соображаю.

— Посиди со мной, — попросила она. — Тебе нравится чай? Останься на минутку. Я тоже в этом мало что соображаю.

Мы сидели по углам дивана, застыло глядя друг на друга. Мы пили чай, настолько разбавленный виски, что он жег язык, хотя был чуть теплым. Заговорили мы одновременно.

— Сначала ты.

— Нет, ты.

— Пожалуйста, ты.

— Я…

— Хочешь сыграть в «колыбель для кошки»? — спросила она.

— Ты мне это собиралась сказать?

— Нет, но это лучше. Ну то есть хоть какое-то занятие. Спорим, ты даже не знаешь, как играть. — Она поднялась, достала старую бечевку со связанными концами. — Саймон считает, что это глупо, а одна я играть, понятное дело, не могу, но тебе точно понравится. Я сама научилась в Европе, у одного немецкого мальчика. Он называл это Hexenspiel.

— Hexenspiel.

— Означает «игра ведьм», но, наверное, ведьмы в нее на самом деле не играют. Для этого нужны очень тонкие пальцы.

Я показал ей свои. Она изучила их, подержала. Отпустила. Я спросил:

— Подходят?

Она кивнула.

— Навахо называют эту игру « непрерывный узор»,но больше всего мне нравится австралийское племя коко-йимидир, они используют слово капан,и этим же словом называют письмо. — Она пожала плечами. — Немецкий мальчик хотел стать антропологом. Он рассказывал, что в разновидности Hexenspielиграют во всем мире, даже в Африке. Объяснил, что так первобытные люди рассказывают истории, а в Новой Гвинее даже есть особые напевы для фигур рыб и змей. Он никогда не был ни там, ни в Африке. Но он больше всего на свете хотел попасть сюда. У него была забавная идея — он думал, что найдет индейцев. Я над ним посмеялась, и он с тех пор меня недолюбливал, хотя сам при этом всегда дразнился, потому что у меня руки запутывались. Если я буду смеяться над тобой, я тебе не разонравлюсь? — Она заглянула мне в глаза. — Я думаю, Саймон вел бы себя, как тот немецкий мальчик.

— Я не Саймон.

— Я знаю. — Она взяла веревочку. — Начало простое. — Она переплела пальцы с привычным изяществом, одновременные взаимные уступки обеих рук сплели узор из запутанной бечевки. — Вот этоколыбель, — объяснила она. — Теперь ты. — Она опустила бечевку мне на колени и посмотрела в глаза.

Я захватил бечевку кончиками пальцев и просунул большие пальцы в получившиеся петли. Потянул. Она захихикала.

— Это не похоже на колыбель, — сказала она. — Это вообще ни на что не похоже.

Я перевернул руки.

— Разве не похоже на какое-нибудь животное?

— На какоеживотное?

— На дикобраза?

Она покачала головой и сняла шнурок с моих пальцев.

— У эскимосов есть фигура для дикобраза, — сказала она. — Пожалуй, я смогу вспомнить. — Бечевка так плавно струилась в ее снующих руках, будто Анастасия процеживала ими воду. Она не смотрела на руки. Она смотрела на меня. Она рассмеялась над моим изумлением, когда минуты через три непрерывного плетения ее ведьмовские чары левой руки изобразили дикобраза. Фигура была абстрактной, как письмо, и такой же определенной. Она опустила взгляд, заметно пораженная собственным результатом. — Запомни, кое в чем я мастер. — Она распустила дикобраза. — А теперь сделай мне колыбель.

Нам обоим пришлось потрудиться, чтобы наша изобретательность наконец помогла мне повторить за ней. Сначала она пыталась воспользоваться терминологией, которой учил ее немецкий мальчик, формально английской, но оказавшейся за пределами наших способностей последовать ей.

— Большим и указательным пальцем правой руки, — сказала она, — тебе нужно отвести левую нижнюю нить от себя через правую… правую… это у тебя правая?

— Думаю, да.

— Ох… Тогда, наверное, через левую. — Она протащила шнурок, обвитый вокруг моей правой руки. — Вот так. — Она прихватила и сняла снизу вверх. Протянула шнурок вокруг моих пальцев, потом еще раз. Развернула меня, чтобы видеть через мое плечо. — Может, наоборот. — Она протянула руки вокруг моего тела, зажав меня. — Готово. — Снова развернула меня лицом к себе. — Видишь, как просто? — спросила она, готовясь снять с меня шнурок, чтобы сплести очередную фигуру. Она наклонилась ко мне так близко, что я мог бы невзначай ее поцеловать.

Но тут зазвонил мобильник, который вручила мне моя подруга, чтобы держать нас на связи, — во всяком случае, пока я не вручу ей обручальное кольцо. Я полез в карман, запутавшись в наших пальцах.